Королевская аллея
Шрифт:
— Куда я хотел пойти? — спрашивает Клаус.
Анвар пожимает плечами.
— В «Золотое кольцо»? Я узнаю не все улицы. А некоторые вообще исчезли.
Лавируя между трамваями, немногочисленными автомобилями и мопедами, они пересекают, недалеко от пешеходной зебры, длинную и широкую аллею, ведущую к Старому городу, которую Клаус прежде знал как Гинденбургштрассе. «Когда-то, — припомнилось ему, — она называлась улицей Генриха Гейне»{239}. Тут он услышал свисток. Резкий звук свистка нашел своего адресата. Оглянувшись, Клаус видит на тротуаре, позади себя, шуцмана{240} в зеленом форменном плаще и черной фуражке. Рука в перчатке указывает на маркировку для пешеходов. Взгляд, исполненный сожаления, и полупоклон теперь показались Клаусу вполне естественными
— Тихо здесь, — резюмировал свои впечатления индонезиец, когда они поравнялись с обожженной руиной Кунстхалле{241}. — Всё вымерло, — прибавил он, все еще чувствуя легкий озноб, — хотя не мог не слышать шагов отдельных прохожих (кое-кто из них на всякий случай держит в руке зонтик).
— Тихо, но не безопасно, — откликнулся Клаус и поковырял пальцем в ухе.
— Королевский дворец, — с уверенностью говорит Анвар и обходит вокруг треснувшей колонны исчезнувшего музея.
Клаус помрачнел. Само собой, родители брали его, еще ребенком, на выставки произведений Ван Дейка, но также Шагала и Макса Эрнста, и никакого ощутимого вреда (даже от знакомства с некоторыми, будто выплывшими из кошмарного сна, скульптурами) он не получил. Закопченные каменные амфоры, отлетевшие от фриза цветы, когда-то украшавшие этот гордый храм искусства, теперь громоздятся темной грудой под проволочной сеткой. Вернется ли когда-нибудь стремление к такого рода роскоши? Клаус погладил отломившуюся капитель.
— Здесь жил дон Педру I{242}, немецкий.
Клаус не стал опровергать самовнушенную иллюзию Анвара, что перед ними — разрушенный замок могущественного правителя. Нельзя же постоянно все объяснять.
— Бёлькерштрассе, тут тоже есть на что посмотреть.
Они продолжили путь.
Теперь именно Анвар быстро оглянулся назад, но потом все-таки пошел за Клаусом. Слева и справа — мешанина из мусорных завалов, тьмы, освещенных лампами комнатушек и новой или продолжающейся жизни. Военные вдовы и молодые матери живут в этих домах, стенка к стенке. Явное численное превосходство женщин. На угрюмой Нойбрюкенштрассе газовые фонари; за углом, на Андреасштрассе, — новые, смахивающие на виселицу, электрические. Подрастающее поколение гоняет в футбол, чуть не в каждой третьей подворотне. Мальчишки все еще в коротких кожаных штанах, которые Клаус в детстве так ненавидел: лямки у них сползают, зад жесткий. «Ах, дорогие потомки, — подумал он вдруг, — счастья вам!» И вовремя увернулся от совершенно по-дурацки посланного мяча, едва не угодившего ему в шею. «Простите, я только учусь играть», — извинилась девчушка с торчащими рыжими косичками, которую тут же позвали обратно: «Ну, Эльза, ты же стоишь на воротах!» Зажав мяч под мышкой, Эльза побежала к товарищам, но прежде ее расширившиеся зрачки все-таки задержались на лице Анвара.
— Что из такой получится?
— She’ll make her way [57] .
— В этом я не сомневаюсь.
Эльза, издали, бросила еще один изумленный взгляд, теперь на Анваровы гамаши.
— Не станем же мы сейчас играть с ними…
Два господина, наконец, двинулись дальше. Но здесь в самом деле интересно. А чего еще могли бы они себе пожелать на данный момент?
— Мусор всегда попадает туда? — Анвар погладил ручку первого мусорного бака, рядом с которым выстроилась еще дюжина.
57
Она пробьет себе путь (англ.).
— Да. Он имеет такое обыкновение.
— Всегда и всё?
— Здесь люди стараются, чтобы было так.
Спутник Клауса, впервые увидевший этот фундаментальный элемент городского интерьера, явно впечатлен здешней основательностью и приверженностью к порядку: качествами, на которых, рассуждая
— Конечно, многие отходы сливаются в Рейн или подвергаются химической обработке. Как и везде.
Анвар очень старается не вступить в собачье дерьмо. Даже в деликатесном ресторане «Нанкинская чаша», принадлежащем мадам Чжоу Лай, он никогда не пробовал мяса этих животных, столь очевидно нечистых. Хотя собачатина, запеченная со сливами и корнями лотоса, считается непревзойденным блюдом. Клаус налетел лбом на дорожный знак, но без каких-либо неприятных последствий.
— Ах, Томас Манн сейчас очень далеко от нас.
— Да?
— Я даже не видел ни одной афиши о его выступлении. Может, всё это лишь мираж. Заокеанские путешествия сбивают с толку. Часовые пояса, климатический шок, моя матушка…
Анвар еще раз оборачивается. И бросает взгляд назад, в примыкающий переулок… Он не точно всё разглядел. Но, как бы то ни было, увидел во второй или в третий раз — с тех пор, как они приземлились во Франкфурте, — один из этих знаменитых стеклянных домиков, или крошечных желтых храмов, откуда можно позвонить по телефону. Много людей ждут, когда освободится аппарат. Сказочная техника! Азия еще во многом далеко отстает от Европы, особенно это касается горных районов и китайского захолустья, где голодающие босоногие крестьяне десятками тысяч присоединялись к армии революционера Мао. Там не найдешь никакого киоска для дальних переговоров, в лучшем случае — только хворост, чтобы согреться зимой. Они там мрут как мухи; а здесь он видел несущуюся по широкой улице белоснежную машину скорой помощи с синей мигалкой. Совсем неплохо для разгромленной, как пишут в газетах, страны. Он присоединяется к Клаусу. Тот идентифицирует доносящиеся до них странные глухие удары как выбивание ковра.
— Вечером? Это повлечет за собой жалобы соседей… Но мы с тобой скоро выйдем на Бургплац. Там когда-то была хорошая кухня. И отличное бочковое пиво!
— Да, жажда.
Тем временем, на Бёлькештрассе, — одноэтажные наспех построенные дома, пивные, книжный магазин, прогуливающиеся под руку женщины, раскаты грома со стороны Рейна: совсем другой ритм, который полностью заглушил сильные удары по пыльному ковру. Может, всё правильно, так и должно быть (и уже было в начале тридцатых): что из ярко освещенных полуподвальных окон рвется наружу свинг. Только то, что теперь доносится с угла Бёльке- и Хунсрюкенштрассе, это не пружинистый Sound, который памятен Клаусу, не жужжание оркестра, порождающее мелодичные соло-импровизации: Two о’clock jump, Бенни Гудмена (так ли?){243}, на сцене джазовые музыканты во фраках… В сегодняшнем подвале музыка звучит пронзительнее, она будто раздергана в клочья. Может, юнцы в черном лишь недавно по-настоящему вошли в азарт; как бы то ни было, под эти буйные диссонансы три или четыре пары умело заскользили по полу: девушка с конским хвостиком и в брюках то вертится, приближаясь к партнеру, то, откинув голову, снова вывинчивается из его рук… «Бии-бок!» (или что-то похожее), вдруг заревел весь подвал, и музыка смолкла. Но уже начался, с игры щетками, новый танец… «Простите», «Можно?» Юные дюссельдорфцы протискиваются мимо двух зрителей в пальто и при галстуках, не обращая на них особого внимания… Если год твоего рождения 1909-й или 1919-й, тебя, будь уверен, уже списали в архив…
— Там внизу экзистенциальный танец, — нашел Анвар очень уместную формулировку.
Анвар, еще ребенком, видел экстатические танцы нагих шаманов вокруг ночного костра, в их горной деревне; и сейчас чувствует, что ему, в сущности, очень не хватает тогдашнего раскаленного воздуха, многочасового отчуждения от повседневности; потому он счел заслуживающим внимания и правильным, что и дюссельдорфцы, видимо, после полуночи скинут с себя стесняющие тело одежды и вырвут из души всё, что делает ее узкой. Он не предполагал, что они на такое способны…
Шуцман в начищенных сапогах и с дубинкой у пояса не похож на своего коллегу у пешеходной зебры. Этот, типологический предшественник первого (возможно, отсидевший свое за сибирской колючей проволокой), мог еще до отъезда Клауса из Германии патрулировать тогдашний Дворец свинга.
— Для «здесь и сейчас» всё выглядит неплохо, вполне нормально, — попытался Клаус обобщить свои впечатления, передать их и Анвару.
Индонезиец с яванскими корнями задумался, но на его лице это никак не отразилось.