Королевская канарейка
Шрифт:
Вошла в первый же прудик и, не удержавшись, блаженно застонала. Тело сказало, что никуда больше не пойдёт, и я так и просидела там не знаю сколько. Эта вода и это место действительно восстанавливали силы и успокаивали.
Ничего не говорила, не могла. Эльфы о чём-то разговаривали, тоже полоскаясь рядом — ничего не помню.
Выползя наконец из воды распаренной жабой (но чувствуя себя юной горлинкой!)), потрясённо сообщила, что это было неимоверное удовольствие и что день мой счастлив — и высокородные расцвели, как будто действительно что-то хорошее
Нас с Ланэйром проводили до Семидревья, беседуя о всяких необременительных вещах, и навялили неведомо когда собранный туесок с черникой. Я не заметила, как её собирали… свою, во всяком случае, я всю в рот складывала.
Сидя ранним вечером у окна, глядевшего на королевский мэллорн, дыша воздухом, зелёным и золотым от просвечивающего сквозь листву солнца, смотрела на чашку с плавающей в молоке черникой — молоко окрашивалось сиреневым потихонечку, и думала, что в своём старом мире, живя в большом городе, я бы ни за какие деньги не купила этот воздух, этот покой и только что собранную чернику в парном молоке.
108. Пыльца невинности
Глуп тот, кто ест рыбу фугу; глуп и тот, кто её не ест.
Старинная японская пословица
…полез к ней за лифчик, как будто хотел, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, достать оттуда пыльцу невинности, как сказала бы Венцеслава Лужицкая. Нечто вроде этого отмочила одна молоденькая девица, так лет шестнадцати: на уроке танцев она, заливаясь слезами, сказала одному гимназисту, ущипнувшему ее за плечо: «Вы сняли, сударь, пыльцу моей девственности!» Ну ясно, все засмеялись, а мамаша, присматривавшая за ней, вывела дуреху в коридор в «Беседе» и надавала пинков.
Ярослав Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка»
Мне хотелось по-маленькому. В полусне выползла из спального гнезда, прошуршала по веткам до входного дупла (о, какой храброй становишься, когда знаешь, что не разобьёшься!) и бесстрашным мешком свалилась вниз, зная, что лианы подхватят.
И только в середине пути осознала своё хамство относительно этого чудовищного дерева. Надо бы всё-таки поосторожней быть, не скакать оголтелой белкой. Появление мыслей в голове как-то повлияло на лианы: они остановились, очевидно, ожидая, пока я соберусь и пожелаю двинуться дальше.
Ну, я и собиралась, вися летучей мышью и рассматривая Ланэйра, склонившегося над письменным столом.
Похоже, он видел спиной:
— Рад, что ты проснулась пораньше, Блодьювидд. Это очень кстати.
Я помолчала, размышляя, что, пожалуй, не хочу просвещать его, что только кое-куда сбегать собиралась и снова лечь. Непрошеные ассоциации уводили в непристойные воспоминания: как шуршали и разлетались камушки под его струёй в том подземелье, где опасно было отойти подальше и приходилось справлять нужду рядом друг с другом. И я пыталась давить эти воспоминания, совсем не к месту они были: прекрасный эльф, сияя, уже подходил, чтобы помочь выпутаться из лиан,
— Божественная, это «Хроники Войны Кольца», написанные нашим уважаемым летописцем, эру Инглорионом. Я переношу их со свитков в книгу, — он светло улыбался, и я торопливо перевела взгляд на стол, стараясь не выдать себя и всё равно думая… не про книги.
Объект думок смотрел чистыми глазами. Кое-как сглотнув слюну, попыталась сфокусироваться на свитках, а смотрела всё равно на совершенную кисть, которой он повёл над столом:
— Свет раннего утра хорош для создания миниатюр, цвета видятся очень чистыми, это важно, и краски должны быть свежерастёртыми… смотри, пурпурная делается из рачков с Пеларгирского побережья, а лучезарный аурелион из крылышек бронзовок…
Как и многие вещи эльфов, книга была слишком хороша для этого мира и почти ужасала не только своим великолепием и тонкостью деталей, но и пониманием, сколько времени и труда в неё вбухано. Во всяком случае, я как человек ужасалась. А так-то да, куда ж спешить бессмертным…
Витиеватое письмо на роскошной, чуть шероховатой бумаге цвета топлёного молока; тончайшие миниатюры, сияющие алым, синим и зелёным — о, такие чистые глубокие краски можно увидеть разве что на крыльях насекомых, из которых многие краски и делались. Бедные рачки и жуки)
Филигранная вязь киновари и золота на фронтисписе, виньетках и колонтитулах — да, Ланэйр никуда не торопился, создавая шедевр. Мне было страшно дыхнуть рядом с бесценным раритетом, но хотелось потрогать его; к тому же стало очень любопытно, как Войну Кольца видят эльфы.
Алчно вдохнув резковатый незнакомый запах сохнущих красок, несмело спросила:
— Мне можно почитать?
— Тебе — всё можно, — и эта нежность, не во взгляде — в опущенных ресницах, в ямочках от улыбки на щеках, в подчёркнутой физической отстранённости!
Совсем перестал прикасаться не по делу, да…
С досадой скрябнула ногтями по столу и смущённо отвернулась. Ланэйр продолжал:
— Но лучше позже, я хотел показать тебе цветение водяных лилий, наступают последние дни, когда можно ими полюбоваться…
Продолжая алчно коситься на свитки, тихонько буркнула:
— Но будут и другие дни, и другое цветение… год-то длинный, — и тут же пожалела, что напоминаю о следующем Самайне, и что жду его.
Ланэйру, может, это и было неприятно, но он не показал, очень странным тоном сказав:
— Этот год — вечность для меня, но каждый его день единственный. Не повторится никогда, — и у меня отпала охота возражать.
Сходила по своим делам, недовольно ёжась от неуюта древесной загогулины, в шикарном эльфийском лофте считающейся туалетом; умылась в чёрной зеркальной воде, глядя, как тоненько подрагивают розовые крохотные цветочки, ряской затягивающие края прудика, обернулась — и в который раз поразилась нечеловеческому великолепию чертогов. Это пространство, пронизанное косыми лучами встающего солнца, с кое-где свисающими лианами, эти древесные стены, с которых каскадами спадают гроздья белых цветов! Цветочный собор. Совсем другие. Не люди, да.