Короли в изгнании
Шрифт:
— Ты мне изменял у меня на глазах, в моем доме... Неверность сидела за моим столом, прикасалась к моему платью... А когда тебе наскучила эта завитая кукла, которая даже не считала нужным скрывать от меня свои слезы, ты стал посетителем притонов, ты беззастенчиво влачил свою праздность по уличной пыли, а домой ты приносил горечь похмелья, угрызения надломленной совести, всю грязь, которая к тебе прилипала... Помнишь, как ты спотыкался, как ты бормотал в то утро, когда ты вторично утратил престол?.. На что только ты не пускался, Царица Небесная!.. На что только ты не пускался!.. Ты торговал королевской печатью, продавал кресты, титулы...
Но тут она, словно боясь, что ночная тишина может услышать ее, понизила голос:
— Ты еще и воровал... воровал!.. Бриллианты, выковырянные камни — ведь это ты!.. А я сделала вид, что подозреваю старика Греба, и прогнала его... Когда воровство раскрылось, то, для того чтобы в доме не догадались, кто же настоящий вор, пришлось найти мнимого... Ведь моей
Христиан, подавленный, слушал молча, втянув голову в плечи. Оскорбление, нанесенное любимой женщине, внезапно выпрямило его. Глядя на королеву в упор, с крестообразными полосами, точно от удара хлыста, на лице, он заговорил, как всегда, вежливо, но твердо:
— Позвольте вам заметить, вы ошибаетесь... Женщина, которую вы имеете в виду, не оказала ни малейшего влияния на принятое мною решение... Я это делаю ради вас, ради самого себя, ради нашего общего спокойствия. Неужели вы не устали от необходимости все время изворачиваться, все время в чем-то себя урезывать?.. Вы думаете, я не подозреваю, что здесь происходит? Вы думаете, я не страдаю оттого, что вас преследует свора поставщиков и кредиторов?.. Как-то раз я приехал домой в тот момент, когда один из них кричал на дворе, — я все слышал... Если бы не Розен, я раздавил бы его колесами моего фаэтона. А вы стояли у себя в комнате и выглядывали из-за занавески — скоро ли он уйдет. Прекрасное занятие для королевы!.. Мы всем задолжали. Мы стали притчей во языцех. Половине слуг мы не платили жалованья... Учителю мы должны за десять месяцев... Госпожа Сильвис вознаграждает себя тем, что величественно донашивает ваши старые платья. Бывают дни, когда господин советник, хранитель королевской печати, занимает у моего камердинера на нюхательный табак... Как видите, я в курсе дел... А вы еще не знаете, сколько должен я. Я в долгу как в шелку... Скоро все полетит. Мы достукались. Помяните мое слово: вашу диадему вместе со старыми тарелками и ножами продадут с рук...
Постепенно увлекаемый своим насмешливым складом ума и привычкой к балагурству, привитой ему его окружением, Христиан оставил тон, избранный вначале, и писклявым нагловатым голосом с носовым произношением отпускал шуточку за шуточкой, многие из которых были подсказаны ему Шифрой, не упускавшей случая стрельнуть дробью издевок по последним остаткам совести своего возлюбленного.
— Вы, моя дорогая, обвиняете меня во фразерстве, но ведь вы сами любите одурманивать себя красивыми словами. Ну что такое в самом деле эта иллирийская корона, о которой вы мне беспрестанно твердите? Она представляет собой ценность только на голове у короля, а вообще это обременительная, ненужная вещь, которую прячут во время бегства в картонку из-под шляпки или же хранят под стеклянным колпаком, — так хранит свой лавровый венок актер, так хранит свой букет флердоранжа консьержка... Поймите же наконец, Фредерика: король — король только на троне, с державой в руке. После того как его низвергли, он — меньше, чем ничего, он — ветошь... Мы зря придерживаемся этикета, титулуемся, оповещаем о том, что мы — «величества», где только можем: на стенках карет, на запонках, зря сковываем себя давно уже немодным церемониалом. Все это зиждется на нашем лицемерии, и на учтивости, и на чувстве сострадания тех, кто нас окружает, — наших друзей и слуг. Здесь для вас, для Розена, для нескольких верноподданных я — король Христиан II. Стоит мне выйти из дому, и я — обыкновенный человек, господин Христиан Второй... Это даже не имя, это фамилия... «Христиан второй» звучит как фамилия маленького актера из Гэте...
Он вынужден был передохнуть — он не привык так долго говорить, да еще стоя... Тишину сада прорезали пронзительные крики козодоя и соловьиные раскаты. Крупная ночная бабочка, опалившая на огне крылья, билась обо что придется. В комнате слух улавливал лишь эту летающую предсмертную тоску да приглушенные рыдания королевы, — королева умела противостоять гневу и насилию, но насмешка сбивала с толку ее открытый нрав, она обезоруживала ее: так храброго воина, приготовившегося отразить лобовой удар, губит множество легких ран. Видя слабость Фредерики, Христиан решил, что она сломлена. А чтобы прикончить ее, он добавил еще один штрих к написанной им издевательской картине, изображающей самодержавие в изгнании. Какой жалкий вид имеют все эти несчастные государи in partibus [24] , эти фигуранты монархии, надевающие изношенные костюмы премьеров, продолжающие декламировать при пустом зале и не делающие никаких сборов! Не лучше ли умолкнуть, начать жить, как все, окутаться мраком безвестности?.. Благо тем, кто не потерял состояния. Не всякий может позволить себе роскошь упорно держаться на высоте своего величия... А как живут другие — ну хотя бы их злополучные палермские родственники, скученные в домишке, пропахшем этой проклятой итальянской кухней! К ним как ни войдешь — вечно воняет луком... Люди достойные, что говорить, да существование-то какое влачат! А ведь есть еще несчастнее их... На днях Бурбон, самый настоящий Бурбон, бежал за омнибусом. «Полно, сударь!» Он все бежит. «Говорят вам: полно! Вот бестолковый старик!» Бурбон рассердился, — его, видите ли, должны величать «ваше высочество». Как будто титулы пишутся на галстуках!
24
На чужбине (лат.).
— Уверяю вас, моя дорогая: все это опереточные короли. И вот, чтобы выйти из смешного положения, чтобы обеспечить всем нам безбедное, достойное существование, я и решил подписать отречение...
К этому он прибавил, неожиданно выказав изворотливость славянина — воспитанника иезуитов:
— Кроме того, имейте в виду, что моя подпись ровно ничего не значит... Нам возвращают наше состояние, только и всего, и я ни в малой мере не считаю себя связанным этой подписью... Кто знает? Быть может, миллионы, которые мы получим, помогут нам отвоевать престол.
Королева вскинула голову, посмотрела на него так, что он вынужден был отвести глаза, и, передернув плечами, заговорила:
— Не старайся казаться подлее, чем ты есть... Ты прекрасно знаешь, что раз уж подписано... Да нет! У тебя просто не хватает духу, ты сознаешь, что оставляешь пост короля в самый опасный момент, когда новое общество, отвергнувшее Бога и земных владык, преследует своей ненавистью носителей Божественного права и над их головой колеблется небесный свод, а под ногами дрожит земля. Нож, бомба, пуля — все средства хороши... Измены, убийства — на каждом шагу... Во время какого-нибудь торжественного шествия или праздничной процессии все, и лучшие и худшие из нас, вздрагивают, как только кто-нибудь отделяется от толпы... За любым прошением прячется кинжал... Кто из нас, выходя из дворца, может быть уверен, что возвратится цел и невредим?.. Вот какую минуту ты избрал, чтобы покинуть поле сражения...
— Ах, если б нужно было только сражаться!.. — живо отозвался Христиан II. — Но думать о том, смешон ты или нет, бороться с нищетой, со всякой мерзостью и в то же время чувствовать, что с каждым днем ты все глубже в нее погружаешься...
В глазах у Фредерики блеснул луч надежды.
— Так это правда?.. Ты стал бы сражаться?.. Ну слушай же...
Прерывисто дыша, Фредерика вкратце рассказала ему о том, что Элизе и она вот уже три месяца готовят поход, шлют письмо за письмом, депеши, воззвания, о. Алфей ходит по деревням, странствует в горах, так как в этот раз делается упор не на дворянство, а на простой народ — на погонщиков мулов, на дубровникских грузчиков, на огородников из Брено, на огородников с острова Брач, приезжающих на базар в фелюгах, на примитивных, патриархальных людей, готовых восстать и умереть за короля, но с условием, что король их поведет... Уже формируются отряды, уже раздается воинственный клич, все ждут только сигнала... Королева обрушила ливень слов на слабовольного Христиана, чтобы тем сильнее на него подействовать, и вдруг с прискорбием и ужасом увидела, что он не столько безнадежно, сколько безучастно качает головой. Быть может, в глубине души он еще и досадовал на то, что все было подготовлено без него. Как бы то ни было, он не верил, что этот план осуществим. Продвигаться сушей нельзя, значит, нужно сначала занять острова и с весьма малыми шансами на успех опустошить цветущий край, — это авантюра во вкусе герцога Пальма, бессмысленное кровопролитие.
— Нет, дорогой друг! Понимаете, в чем дело: вас ввели в заблуждение два фанатика — капеллан и эта горячая голова — гасконец... Я тоже располагаю сведениями, и притом более достоверными, чем ваши... Истина заключается в том, что и в Далмации, как и везде и всюду, монархия отжила свой век... С них довольно монархии!.. Они больше не хотят...
— Ее не хочет один трус, которого я вижу насквозь!.. — воскликнула королева и бросилась вон из комнаты, оставив Христиана в полном недоумении, почему сцена так скоро кончилась. Наконец он сунул акт в карман и тоже направился к выходу, но в это время вернулась Фредерика, и не одна, а с маленьким принцем.
Цару разбудили внезапно и принялись поспешно одевать, и он, перейдя из рук горничной в руки матери, причем и та и другая хранили молчание, таращил глаза из-под русых локонов, но ни о чем не спрашивал — в его еще сонной головке теснились смутные воспоминания о подобных пробуждениях перед стремительным бегством, когда над ним склонялись бледные лица и раздавались прерывистые восклицания. Он еще тогда привык подчиняться, позволять делать с собой все, что угодно, только бы мать торжественно и решительно назвала его по имени, только бы ощутить ласковый обхват ее рук, тепло ее плеча, готового успокоить его детскую тревогу. Сейчас она сказала ему: «Пойдем!» — и он доверчиво пошел, дивясь лишь тому, какая нынче тихая ночь, непохожая на те грохочущие, окрашенные в цвет крови ночи с бушующим пламенем пожаров, с громом пушек, с трескотней ружей.