Короля играет свита
Шрифт:
Две кареты, почти неотличимые одна от другой, обе ярко-красного, “мальтийского” цвета, следовали из Зимнего дворца к заветному особняку, причем часовым и полиции настрого было запрещено обращать на них внимание.
Павел, требовавший к своей персоне поистине азиатского почтения (например, всем лицам мужского пола предписывалось при прохождении мимо резиденций императора обнажать голову во всякую погоду, а при встрече с его экипажами опускаться на колени, хоть бы и в грязь; дамам же было велено непременно выскакивать из повозок и делать реверанс), порою любил поиграть в страуса.
Предполагалось, что, если государь велит его не замечать, все тотчас и незамедлительно становятся слепыми!
Ходили все более упорные слухи, что прелести Луизы Шевалье не оставили равнодушными не только графа Кутайсова: император Павел нередко погружал ищущий взор в глубины ее декольте. Ходили все более упорные слухи о том, что вскоре при дворе будут два снисходительных Амфитриона: и уже привычный к этому господин Шевалье, и сам граф Кутайсов.
— Да, Шевалье лгать не станет, — одобрительно кивнул император.
— Ну и долго вы будете меня мучить своими .недомолвками?
— История, которую я хотел бы вам поведать, происходила в Кобленце в 1792 году. Как вам известно, государь, в этом немецком городе собрался цвет французской роялистской эмиграции. К несчастью, аристократы ничему не научились и ничего не забыли: в изгнании они вели точно такую жизнь, как та, которая привела их к гибели.
Однажды госпожа де Лаж, очаровательная подруга принцессы де Ламбаль [31] , пригласила нескольких друзей в гости и приняла их в прозрачном дезабилье, которое позволяло всем убедиться, насколько очаровательна ее мохнатка.
31
Принцесса де Ламбаль, наперсница королевы Марии — Антуанетты, была зверски убита толпой.
Павел вскинул изумленные глаза. Иезуит осенил себя крестом.
— Это не мои слова, государь, — сказал он брезгливо.
— Так выразился человек, сообщивший мне эти сведения. Увы, такой лексикон весьма принят среди французской эмиграции.
Император уселся поудобнее.
— Хозяйка предложила гостям праздничный пирог. В каждый кусочек были вложены карточки с именами всех гостей: семерых мужчин и семи дам.
Госпожа де Лаж объяснила правила игры: каждому предстоит заняться развратом с той особой, имя которой написано на карточке, — сухо продолжал Губер.
— Одна из дам спросила, что делать, если лукавая судьба подбросит женщине карточку с именем представительницы ее же пола.
Маркиза де Лаж ответила: что бы ни случилось, условия игры должны быть выполнены. Наконец пирог был разделен, карточки прочтены. Две дамы нашли в своих кусках имена дам, некий шевалье — имя мужчины, а какой-то граф — вообще свое собственное имя.
Все были разгорячены шампанским, никто не возражал против судьбы. Вскоре праздник был в разгаре. Изгнанные из страны “несчастные” предавались греху где придется: на канапе, на креслах, на ковру, на подоконнике…
Павел резко закинул ногу на ногу.
— Предавались греху где придется, — повторил иезуит, — и тут раздался звон дверного колокольчика.
“Кто бы это ни был, — воскликнула хозяйка, сладострастие которой еще не было удовлетворено, — пусть войдет!”
Это был какой-то бедняк, пришедший за милостыней. Несколько мгновений он наблюдал за тем, что происходит вокруг, а потом обрушил на присутствующих самые грубые ругательства и удары своей палки.
Господа французские аристократы оставили на время своих дам и кинулись на нищего.
Вскоре, избитый до полусмерти, он был выброшен на улицу. Его жалкий вид вызвал расспросы прохожих. Весь Кобленц узнал об этом приключении, и презрение, которое немцы питали к французам, усилилось. Добропорядочные люди опасались заразы, которая приползет из королевства лилий на их землю…
Губер многозначительно умолк.
Павел сидел, опустив глаза. Губер понимал: государю стыдно, что проницательный иезуит разглядит в его взоре не только возмущение неподобающей распущенностью аристократии, но и… самую обыкновенную похоть. Поэтому он и сам помалкивал, опустив глаза, словно в смущении, но исподтишка сторожил всякое движение императора.
Наконец тот опустил ногу, прежде закинутую на другую, и сел свободнее, уже не опасаясь, что охватившее его возбуждение будет заметно. Внутренне ухмыльнувшись, иезуит поднял исполненный серьезности взор.
— Зачем вы мне это рассказали? — сердито спросил Павел.
Святой отец чуть заметно пожал плечами.
— Нет, скажите! — воскликнул император.
— Я же вас знаю, вы ничего просто так не говорите и не делаете. Что вы имели в виду, вспоминая эти сплетни?
— Всего лишь то, что многие из людей, участвовавших в этой сцене, нашли приют в Митаве. Слухи, которые доходят до меня о нравах двора Людовика XVIII, могут составить целый том скабрезностей. Право, только вы еще не слышали их. Вы, с вашей глубокой внутренней чистотой, с вашей склонностью к нравственному аскетизму. Однако вся Европа судачит о том, что русский император покровительствует разнузданному разврату.
— Это ложь!
— Ложь, — согласился Губер.
— Но разве вы еще не убедились, что, если ложь многажды повторить, она овладевает умами людей и постепенно становится правдой?
— Никто из тех, кто знает меня, не поверит этому! Никто не сможет это повторить!
— Наверное, англичане мало знают вас. Потому что слухи о разврате при митавском дворе исходят именно из Англии.
Как ни странно, на защиту вашего доброго имени выступает только один человек.
— Кто?
— Бонапарт, — усмехнулся Губер.
— То есть на самом деле это совсем не странно, потому что никто лучше французов не знает развращенность старой аристократии.
— Откуда вам-то может быть известно, о чем думает Бонапарт и что на самом деле творится в Митаве, если об этом не знаю даже я?
— Однако одна из моих верных дочерей, госпожа Губрильон, сообщила мне об этом.
Если не верите, спросите у господина Ростопчина. Президент Коллегии иностранных дел тоже в курсе этих слухов.
— Я немедленно велю его позвать! — разгорячился Павел.