Короля играет свита
Шрифт:
Так ли, не так — во всяком случае, княгиня Евдокия (Eudoxy, как она велела себя называть на французский манер и, говорят, просто пламень из-рыгала, когда кто-то обмолвится да и окликнет ее русским именем) очень быстро оправилась от горя, а главное — мгновенно забыла прежнее свое полунищенское существование и из кожи вой лезла, чтобы и остальных заставить забыть об этом.
Была она придирчива и сварлива — просто спасу нет никакого! По словам Прошки, дворня боялась новой княгини пуще, чем старинного привидения, которое, по слухам, иногда любило прохаживаться в верхних этажах дома, пугающе постукивая деревянной ногой (некогда привидение было ветераном Крымской кампании 1739 года, зарезанным в собственной постели спятившим камердинером).
С особенным пылом Eudoxy старалась вытравить в княжеском доме память о своей предшественнице — и для начала выжила всех старых слуг, хранивших память о ней.
Кого продали на сторону, кого выселили в вотчинные имения: петербургское, подмосковное и тульское. Перво-наперво избавились от бабы Агаши — потому что косо глядела на молодую, красивую, лютую мачеху своей “кровиночки”, как она называла молодую княжну.
Причем Eudoxy оказалась очень не простой особою. Она мигом прознала, что у Василия Львовича со старой нянькою жены были нелегкие отношения.
Княгиня Елизавета ленива была до светской жизни, не любила выезжать, вдобавок все время чем-нибудь да прихварывала, ну а поскольку Василий Львович состоял в сенаторах при матушке-императрице Екатерине, от него требовалось постоянное присутствие при дворе.
На этой почве они с женою постоянно вздорили, а баба Агаша всячески потворствовала своей барыне, поэтому мачеха сумела внушить мужу, что при “этой старой ведьме” из Анкеты, то есть молодой княжны, вырастет такая же “сонная провинциалка”, как и ее покойная маменька.
Видеть в дочери повторение бывшей жены Каразин. нипочем не желал, поэтому покорился настырной Eudoxy и удалил старую няньку из дому, дав ей вольную и купив домик на Васильевском.
Домишко был так себе, халупа, по правде сказать, однако ни в какое более достойное жилье баба Агаша идти не пожелала. Наверное, ей доставляло удовольствие осознавать “неблагодарность” князя Василия.
А может быть, привыкнув за жизнь к убогоньким каморкам под лестницами (ну где еще в барских домах ютились старые няньки?), она чувствовала бы себя неуютно в более роскошных условиях.
Деньги от старого князя она тоже не хотела брать, а жила только тем, что ей еженедельно привозила княжна Анна Васильевна — привозила самолично, в тайне от мачехи и как бы от отца.
В самом ли деле Василий Львович не знал, куда еженедельно отправляется его семнадцатилетняя дочь, или просто делал такой вид — об этом можно было только гадать.
Гувернантку свою, мадам Жако, юная княжна держала в ежовых рукавицах, та и пикнуть не смела, когда девушка оставляла наставницу сидеть в коляске и час, а то и больше проводила у бабы Агаши, потому что и молодая княжна, и все домочадцы (включая и самого князя Василия!) очень скоро невзлюбили новую госпожу за зловредный нрав, мелочную придирчивость, грубость и алчность.
Печальный ангел обернулся сущей демоницей как это, впрочем, и бывает в жизни сплошь да рядом, в чем наш герой мог убедиться на собственном горьком опыте.
Об этом, как и обо всех подробностях жизни у Каразиных, Алексею тоже поведал Прошка. Конечно, это было просто чудом, что именно в тот день княжна Анна Васильевна не смогла проведать старую няньку и велела первому попавшемуся прислужнику отнести ей гостинца.
Иначе… Иначе неизвестно, что приключилось бы с Алексеем. Не встреть он Прошку, может, помер бы с голоду, да и все тут. Ведь у него недостало бы сил даже пойти и сдаться властям! А такая мысль была, чего греха таить.
Сдаться. Повиниться. Попытаться все объяснить.
Но кому — вот вопрос? Даже и теперь, отлежавшись под ласковым, хотя и несколько назойливым приглядом бабы Агаши, которой было все равно, о ком заботиться, лишь бы хлопот побольше, он никак не мог придумать, куда податься, у кого просить совета и помощи.
Чем дальше, тем бесповоротнее он постигал, в какую паутину попал, в какой топкой грязи увяз, в какой дремучей чащобе заплутался.
Нет выхода! Как ни вертись, ни бейся, ни дергайся — его нет.
— Что ж думаешь, светик, он только лишь притворяется божьим человеком, а на самом деле черные замыслы лелеет?
Алексей вздрогнул, внезапно вынырнув из своих черных дум, в которых уже и с головкой, и с ручками-ножками утонул.
Это баба Агаша — ее шелестящий старческий говорок ни с каким другим не спутаешь. А с кем же она беседует? С какой-то молодой женщиной, судя по звонкому, взволнованному голосу.
— Я чувствую, знаю, что злое у него за душой, однако он так умеет заморочить голову своей льстивой улыбкой и праведными речами, что все будто одурманенные ходят.
Мачеха при виде его тает, как снег апрельским деньком, батюшка восхищается его умом, находит удовольствие в богословских спорах с ним и, хоть еще не читает день и ночь католический молитвенник, подобно мачехе, но, боюсь, станет утехи искать в чужой вере.
— Грех-то какой! — ахнула старушка.
— Мыслимое ли дело… Что ж он таково озлобился на нашу веру-то православную, на отеческую?
— Да не в том дело, — с досадой бросила, словно отмахнулась, незнакомая девушка.
— Не на веру он озлобился. А на людей! Не доверяет никому, не надеется уже, что судьба его к лучшему повернется, вот и гневит бога озлоблением.
Мыслимое ли дело — сколько уж лет он не у дел! Как прогневал покойного императора, попытавшись остеречь его от этой актерки французской, она-де шпионит при русском дворе в пользу врага нашего, так и пошла его судьба под откос.
Ожидал, конечно, батюшка, что новый император вернет его на службу — ан нет…
— Да не уж то за него и заступиться некому?
— А кому? — усмехнулась девушка. — Батюшкины прежние друзья: граф фон Де Пален, Никита Васильевич Панин, братья Зубовы — все если не в опале, то со дня на день ее ждут.