Короля играет свита
Шрифт:
Не был исключением и Сибирский. Однако гром грянул именно над его головой! Бедняга был так ошеломлен, что растерялся и пролепетал обессилено:
— За что, ваше императорское величество?
— Так вам, сударь, не нравится колокольный звон? — вопросом на вопрос ответил Павел.
— Не тревожьтесь: вас отвезут в такую Тмутаракань, что там даже часовни не сыщется, не только что церкви с колокольнею!
И сделал знак двум часовым встать по обе стороны несчастного арестованного.
Сибирский был отправлен по назначению в тот же вечер. А спустя месяц рослые гвардейцы, отборной стати, роста и внешности, одетые в красные мальтийские мундиры, поселились во внутренних казармах Зимнего дворца.
На торжественных обедах, на балах они порою маршем проходили мимо гостей, нарушая картину общего веселья и вынуждая танцующих разлететься по сторонам, словно сухие осенние листья, взметенные студеным ветром.
На место Сибирского в число гвардейцев был взят какой-то поручик. Правда, он уступал на пару вершков принятому ранжиру роста, да и цвет волос у него был не черный, как требовал император, а темно-русый с рыжиной.
Но на такую уступку император согласился ради генерал-майора Талызина, открывшего ему глаза на измену, зревшую в душе поручика Сибирского, оскорбившего столь любезный сердцу Павла Мальтийский орден.
Талызин получил чин генерал-лейтенанта и был назначен командиром Преображенского полка.
Нелишне будет сказать под занавес этого сюжета, что молодой человек, обладатель темно-русых с рыжиною волос, был племянником госпожи Свечиги-ной, признанной любовницы генерала.
Май 1801 года.
“…Благородный человек навсегда таковым останется и иным не сделается, как бы судьба над ним ни измывалась!” Алексей открыл глаза.
Эти слова, чудилось, ему кто-то в ухо шепнул — взволнованно, жарко.
Он вскинулся, огляделся всполошено, не вполне соображая, где находится. Какой-то закуток с косым, низко нависшим бревенчатым потолком, тщательно проконопаченным сухим мохом.
Такие же стены, по которым на щепочках, воткнутых в пазы, понавешаны пучочки трав, превратившихся уже в сухие будылья, однако не утративших сладковатого, спокойного запаха, от которого так и клонит в сон.
Сейчас, правда, эти тонкие ароматы перекрывает капустный дух щей, которые, конечно, томятся в русской печке. (Алексей уже успел усвоить, что это любимая еда хозяйки, тем же самым неизменно кормившей и своего нечаянного постояльца.)
Ситцевая линялая занавеска ограждает убогий топчан, на котором простерт Алексей. В уголке стоит старый косарь — большой, тяжелый нож, сделанный из обломка косы, им хозяйка лучину щепает под вечер, чтобы Алексей не лежал в кромешной тьме.
Но сейчас за косеньким окошком вполне светло, видно, что в каморке он один — и никого рядом, кто мог бы взволнованным голосом произнести эти слова.
“…Благородный человек навсегда таковым останется и иным не сделается, как бы судьба над ним ни измывалась!”
Не про него ли речь? Или почудилось? Во сне приснилось?
Алексей потер лоб, пытаясь отделить сон от яви. В последнее время столько всего навалилось!
До сих пор иногда кажется, что вот откроешь однажды глаза — и проснешься в своей маленькой спаленке во втором этаже старого барского дома в Васильках, а в распахнутое окно будет вливаться сочный аромат цветущих лугов, приправленный суровым голосом тетушки, отчитывающей за нерадивость каких-нибудь Федьку, Трошку, Симку, Лушку, Прошку…
Прошка. Прошка!
Алексей усмехнулся — и снова откинулся на подушку, чувствуя, как уходит тревога. Удивительно, поразительно… Кто послал поперек его пути старинного друга?
Не тот ли самый Случай, которого он просил о помощи — как мужчина мужчину? Это же надо — после всего, что Алексей в полубреду бахвальства наболтал о себе, дескать, чем хуже, тем лучше, Прошка не кинулся от него бежать бегом, а довел, вернее, дотащил, когда пешком, когда волоком, через весь город в этот маленький домик на Васильевском острове, притулившийся на отшибе под кривой старой яблонькой, которая была так избита ветрами, что ствол ее причудливо изогнулся от морской стороны: ветвями она почти касалась земли, и дивно было, как еще стоит, не падает эта измученная жизнью старушка.
При взгляде на обитательницу дома всякого человека тоже непременно взяло бы удивление — как у нее еще хватает сил топтать землю?
Впрочем, она была до того мала ростом, иссушена годами и невзгодами, что, чудилось, и вовсе не касалась земли. Может быть, носили ее святые небесные силы, которые были, по всему видно, милостивы к Агафье Никитишне — в отличие от людей?
Как ни был слаб и изнурен Алексей, как ни погрузился он в свои беды, все же запомнил кое-что из того, что рассказал Прошка о бабе Агаше.
Она была кормилицей молодой графини Анны Семисветовой, вырастила ее, последовала за госпожою в дом ее супруга, а потом сделалась нянюшкой ее дочери Елизаветы Демидовой, ставшей впоследствии княгиней Каразиной.
У князя Василия Львовича Каразина и служил теперь Прошка, перешедший к нему с богатой конюшней за долги своего прежнего господина (того самого, которому некогда проиграл его старший Уланов).
Княгиня Елизавета умерла десять лет назад, простудившись на масленичном гулянье, так что баба Агаша, по сути дела, вынянчила и вырастила дочь ее, княжну Анну.
Конечно, старушке, которой было далеко за семьдесят, следовало бы не ютиться в халупке на Васильевском, а доживать век в холе и приволье, лелее-мой добрыми и благодарными господами своими.
Так оно, без сомнения, и велось, когда бы год назад Василий Львович Каразин не взял да и не женился на единственной дочери своего приятеля, обедневшего дворянина Старовольского, Евдокии, засидевшейся в девицах, несмотря на ангельскую красоту печальных очей.
Поскольку свадьба произошла чуть ли не вслед за похоронами самого Старовольского, в свете поговаривали, что дело тут не в любви, а в обыкновенной жалости к сироте и исполнению каких-то старинных долгов Каразина перед другом, которому он всегда старался помогать и даже держал на небольшом пенсионе.