Короля играет свита
Шрифт:
Алексей резко мотнул головой, отгоняя застоявшуюся там дурь, и посмотрел на княжну. Та разлепила спекшиеся от ужаса губы, выдавила:
— Не имею чести, сударь… — и, бледнея, заводя глаза, начала клониться долу. Алексей успел подскочить, подхватить Анну Васильевну под белы рученьки, усадить на лавку. Девица запрокинула голову, так что шляпка наехала на лоб, и сидела недвижима, редко дыша. Баба Агаша заметалась вокруг, то причитая над барышней:
— Деточка моя, княгинюшка, Анюточка… — то пытаясь кинуться на шею Алексею, восклицая: — Алешенька, ангел божий, спаситель бесценный, дай я тебя расцелую!
Расцеловать “бесценного” не удавалось по причине его высоченного роста — крошечная баба Агаша достигала спасителю чуть выше пояса.
Да Алексею и не до бабки было: все косился на поникшую фигурку, причем любопытство его было раззадорено до крайности. Не все ему хлопаться без памяти — привелось увидать, как это делают настоящие барышни, голубых кровей. Отчего-то его немыслимо умилило зрелище девичьего обморока.
Того, что сам он за последнее время не менее как трижды лишался чувств, Алексей, конечно, стыдился. Не по-мужски! А вот девице это вполне пристало: охать, ахать, закатывать глазенки… Так бы и подхватил на руки эту ослабевшую красавицу, так бы и доставил ее самолично в родительский дом, не дав по пути на нее и ветру повеять…
Сказать по правде, лица молоденькой княжны он толком не разглядел: глаза вроде бы голубенькие, губки бантиком, бровки дугой, но не может же, в самом деле, романтическая барышня, так премило упавшая в обморок, быть дурнушкою, да и какой рыцарь признает, что спасал от злодеев не первую в мире красавицу, а абы кого?!
— Анна Васильевна, — шепнул он робко, перебирая тоненькие пальчики, похолодевшие, невзирая на царившую вокруг влажную духоту (баба Агаша так и забыла про щи, они прели во всю ивановскую) и борясь с искушением поднести эти пальчики к губам, что, несомненно, было бы безобразной вольностью: мало ли что жизнь ей спас, все же они друг другу не представлены!
— Очнитесь, милая княжна. Баба Агаша, да вынь ты щи из печки, не продохнуть от них!
— Ой, сейчас, запамятовала я про щишки — то, перепрели небось, — засуетилась бабка.
— Беда, ухват куда-то запропастился. А, вот он!
— Ох, свят бог, ох! — Внезапный вопль заставил Алексея подскочить, выпрямиться и обернуться.
На пороге стоял ражий мужичина с бородой веником и в ливрее — сразу видно, господский кучер.
— Да что это у вас тут деется?!
— Ох, Илюшка, страшные дела! — всплеснула руками старая нянька.
— Спаси господь, уберег, послал вон доброго человека, — она обеими руками указала на Алексея, который едва сдерживал смех, наблюдая озадаченную физиономию кучера.
— Кабы не он, обобрали бы нас с барышней лихие люди, а не то и зарезали бы. Одному дивуюсь, как супостаты проведали, что барышня у меня в гостях об эту пору будет?
“А и правда, как они проведали? — нахмурился Алексей. — Неужели следили за нею от самого дома? Или здесь поджидали? Эй, а что этот Илюха делать вознамерился?”
Кучер повел себя и в самом деле как-то странно. Перестал охать-ахать да руки заламывать, словно купчиха, утопившая в луже один из башмаков и принужденная далее идти необутою, бочком, бочком, воровато, начал подбираться к зарезанному грабителю.
— Эва! — протянул, морща нос и топорща нижнюю губищу, и без того отвисшую.
— Эк его хватанули…
И вдруг схватил окровавленный косарь, развернулся к Алексею, пошел, пошел на него с неумолимым лицом, выкатывая белые, безумные глаза:
— Читай отходную, тварь! Брата моего порешил — ну, теперь и тебе край придет!
— Илюшка, стой! — взвизгнула баба Агаша.
— Не уж то греха не боишься?
— Все мы грешные, что ни ступили, то согрешили, — отмахнулся тот косарем и снова занес его над Алексеем.
Наш герой, не в силах оторваться от его жуткого, парализующего взора, только и мог, что вяло посунулся вправо, загораживая княжну и подставляя себя под удар кучера…
Сентябрь 1800 года.
— …Так мне предстоит смеяться или плакать после того, как я дам себе труд выслушать ваши сплетни о моем несчастном брате Людовике?
— Думаю, вам предстоит пролить немало слез. Ведь вашему величеству предстоит убедиться в том, что люди не всегда те, за кого они себя выдают, и под высокопарными девизами они скрывают тупость, жадность и глубоко укоренившуюся развращенность. Позволительно ли мне продолжать, или, быть может, ваше величество пожелает, чтобы я удалился?
Губеру не надо было смотреть на императора, чтобы увидеть, какой жадный огонь вспыхнул в тусклых, невыразительных его очах. Получать неустанные подтверждения того, что люди не всегда те, за кого они себя выдают, было одним из любимейших развлечений государя.
— Извольте продолжать.
— Повинуюсь. Итак… вот история из первых рук. Она была рассказана мне известным вам господином Шевалье, бывшим якобинцем, а потому вполне может быть отнесена мною к числу самых достоверных.
Павел не сдержал улыбку. Этот господин Шевалье был директор труппы французского театра, блиставшей при дворе. Павел, своего рода актер, питал особую любовь к театральному миру. Господин Шевалье беспримерной наглостью превосходил самых нахальных людей. Со званием директора театра он соединял чин пехотного майора и носил мальтийский мундир.
Его супруга, дочь какого-то лионского ткача, возвысившаяся благодаря своей исключительной красоте и доступности до того, что в республиканских празднествах в 1792 году в Париже выступала в роли богини Разума, обрела в России свое истинное призвание.
Она не столько изображала Федру или Ифигению, сколько ублажала Ивана Кутайсова. Этот бывший брадобрей был ныне шталмейстер и Андреевский кавалер. Он оставался близким другом и наперсником императора, что выражалось, например, в следующем: Анна Лопухина-Гагарина и Луиза Шевалье жили в одном доме, роскошном особняке на набережной Невы, только в разных его крыльях, и частенько, император и его приятель отправлялись на любовные свидания к своим фавориткам вместе.