Короля играет свита
Шрифт:
Государь, еще не вполне пришедший в себя после того, как два его прежних любимца, братья Литта, столь явно злоупотребили eгo интересами, использовали светлые идеалы ордена в корыстных целях, за что и были удалены от двора и отстранены от должностей, пришел в восторг от бескорыстия Губера.
Лукавому иезуиту теперь были открыты двери кабинетов их величеств, пастору было приказано (не просто дозволено, но именно приказано!) являться к императору во всякое время, входить без всякого доклада.
Так и повелось. Павел встречал иезуита-доктора веселым восклицанием:
— Ad majorem Dei gloriam!
Губер был теперь наверху счастья. Он посещал государя все чаще и чаще, беседы их становились все откровеннее и смелее. Наконец дружеские отношения укрепились до того, что иезуит обратился из придворного зубного врача в придворного варителя шоколада!
Однажды Губер застал императора пьющим шоколад. Павел выглядел недовольным и сказал пастору, что никто не может приготовить ему такого вкусного шоколада, какой он пил в одном иезуитском монастыре во время своего путешествия по Италии.
Губер не замедлил ответить, что приготовление шоколада составляет особое искусство его ордена. Не угодно ли государю позволить ему сварить шоколад по иезуитскому способу? Павел охотно согласился и, отведавши шоколаду губеровского приготовления, воскликнул, что точно такой же прекрасный напиток он пробовал в Италии! С того времени Губер всегда приготовлял шоколад для императора.
История сия могла быть отнесена к числу анекдотов, не сиди в то время на российском троне совершенно анекдотический персонаж.
Май 1801 года.
“Какие деньги? — почему-то первым делом подумал Алексей, словно это было самым важным.
— Откуда они у старухи? А может, ей княжна какие-то деньги привезла?”
— А ты, молодая барыня, сережки снимай, колечко, — вмешался другой —голос, помягче, почти ласковый и оттого особенно противный.
— Давай-ка, ну. А то я старуху по горлышку — чирк! — и нету бабусенъки. Грех, ой, большой грех на тебя ляжет…
— Отпустите ее, — напряженно выдавила княжна.
— Я все отдам, — Послышался шелест шелка.
— Кошелечек, ага, ишь как хорошо, умница, — ворковал приторный.
— Колечко снимай, эй ты, не финти! — прикрикнул его сообщник.
— Матушкино колечко, — всхлипнула старуха.
— Матушки ее, покойницы, вечная память. Наказала, умирая, не снимая носить и под венец с тем кольцом пойти. Оставьте, люди добрые…
— Ой, жалко до чего! Ой, страх какой! — ехидно провыл отвратительно-ласковый голос.
— Поплачь, барышня, милая, легче станет. А мы твою маменьку в первом же кабаке помянем, вот те святой истинный крест, спасением своей души клянусь…
Он еще не договорил, а душа его уже вознеслась в небеса, изумленная той скоростью, с какой распростилась с телом. Вылетела она через рваную рану на шее — именно туда угодил брошенный из-за занавески косарь.
Ну славился Алексей еще в родимом имении, среди деревенских мальчишек, тем, что, метнув нож в цель, никогда не промахивался. Сам не ведал, как так получалось, однако же кто-то притягивал его оружие к выбранной цели.
И вот сейчас это умение пришлось как нельзя кстати.
Постояв мгновение, грабитель начал медленно заваливаться назад, брызгая кругом кровью, а сообщник, также не успевший понять, кто нанес ему по затылку удар сцепленными руками, повалился на него в беспамятстве. Алексей перевел дыхание и наконец-то огляделся, сам удивленный тем проворством, с которым очистил поле боя.
Один незваный гость, оказавшийся малорослым и тщедушным, валялся с перерезанным горлом, распространяя вокруг тошнотворный, острый запах свежей крови.
Другой, толстый, коренастый, распростерся на нем, а баба Агаша, которую он сшиб, падая, пыталась подняться с полу, испуганно тараща свои ярко-голубые, ничуть не выцветшие с течением лет глаза.
Еще в комнате находилась девушка в темном платье, перехваченном под грудью широким поясом, а также в шали, концы которой она испуганно комкала трясущимися руками. Золотистые волосы аккуратными локонами ниспадали из-под маленькой шляпки.
Отчего-то при виде этой шляпки в голове Алексея, который вообще отличался хорошей памятью, что-то словно бы щелкнуло, а потом жеманный женский голос протянул: “Даже при самой маленькой шляпке непременно должны быть кружевные завязки, да широкие, так, чтобы блонды вполовину закрывали лицо. Вот настоящий парижский шик, и ничего другого я не надену!”
Ну да, конечно, это вспомнилась Алексею Луиза Шевалье, до судорог спорившая со своим братцем Огюстом, выполнявшим при ней также обязанности костюмера и как-то привезшего из модной лавки шляпку не с широкими блондовыми ментоньерками (сирень кружевными завязками), как требовала мода, а с какими-то другими, черт их разберет, с какими.
Что касается шляпки, в кою была облачена голова княжны (Алексей сразу понял, что перед ним Анна Васильевна Каразина собственной персоною), тут и с блондами, и ментоньерками все обстояло как надо.
Поднаторевший за последнее время в модах, Алексей отметил, что шаль была настоящая турецкая, явно контрабандная, а не отечественная юсуповская или колокольцовская: вся сплошь затканная узором “миндаль” и утяжеленная золотыми шариками, подвешенными к кистям, чтобы концы этого чрезвычайно модного убора могли свисать как можно красивее.
И тотчас же, словно бы Алексею сейчас больше нечего было делать, кроме как блуждать по своему прошлому, перед глазами его всплыло тонкое, задумчивое, зеленоглазое лицо, легкие, вьющиеся пряди под беретом с белыми плерезами [30] .
Вот странно: мадам Шевалье, то и дело вспоминавшая о покойном императоре, умудрялась обходиться без всякого внешнего знака печали, рядилась в малиновое да голубое, а она явилась в дом Талызина в трауре, словно заранее знала, что хозяин уже упокоился. Или траур был посвящен кому-то другому?..
30
Плерезы — модные в описываемое время белые нашивки на платьях или спускающиеся к плечу перья на головных уборах, означавшие, что дама находится в трауре.