Короля играет свита
Шрифт:
— Да что ты несешь, ну сама посуди? — сердито спросила старуха. — Да разве такое мыслимо? Они для молодого императора… сама знаешь, на что они для молодого императора пошли!
— Так-то оно так, но теперь его величество желает от всего откреститься. Не знал, дескать, ничего, ни сном ни духом не ведал. А граф Пален, который к батюшке по-прежнему чуть ли не еженедельно наезжает, по старой-то дружбе, он клянется, что все с ведома государева приключилось, что, кабы не это, сами-то они не решились бы…
А, что говорить! Батюшка в сем деле не был, однако же тень неприязни властителей на него как легла, так и по сей день лежит. При прежнем ли государе, при этом ли… То и дело заговаривает: не отъехать ли, мол, в вотчинное имение, не зажить ли на деревенском покое?
К счастью, с места пока не трогаемся, и потому, конечно, что мачеха поклялась с места не двинуться, пусть, мол, силой ее увозят, в тенетах связанную. Батюшка и сам на отъезд решиться никак не может — все ждет, вот-вот покличет его государь. Ведь что ему надо?
Не придворного блеска он жаждет — пользу отечеству приносить. А желание его никому не нужно, вот в чем беда. Силы его не нужны, ум. Оттого он и чахнет, оттого и несчастен. Ну а княгиня…
Голос девушки прервался на миг, потом зазвучал с новой, страстной силой:
— Думаешь, я не слышала, как они бранятся? Весь дом слышит. Мачеха ведь никого не стыдится, ни людей, никого.
Это прежде, без нее, так велось, что люди о господских пересудах не ведали. А теперь небось последнему мальчишке кухонному известно: княгиня желает при дворе блистать и князя винит в том, что он не может этого сделать, хоть и манил блестящим будущим, когда сватался.
Во всеуслышание клянет его и день тот, когда он воспользовался ее сиротством…
— Ах ты, аспидская сила! — возмущенно выкрикнула баба Агаша. — Как — то есть воспользовался?!
Пригрел, подобрал, приютил, власть над домом дал, позволил все перекроить, переиначить, вверх дном перевернуть. Вон до чего дошло дело: родимое дитятко без пригляду оставил…
— Ох, няня, няня, — вздохнула девушка.
— Это и хорошо. Будь за мною такой пригляд, какого ты хочешь, разве могла бы я к тебе наезжать? Никогда в жизни меня бы одну не отпустили. А так… мачеха только рада, когда я из дому прочь, лишь только ее аббатик к ней заявляется.
Сразу двери хлоп на замок — только и слышно жу-жу-жу, жу-жу-жу за дверью, а потом — тишина.
Девушка снова умолкла.
— Да милая моя, да ты что… — прошептала баба Агаша, но гостья вскрикнула тонко, отчаянно:
— Молчи, няня! Не то заплачу!
— Ох-ти мне, ох-теньки, — простонала баба Агаша, но послушно замолкла.
Алексей нахмурился. Не стоило труда догадаться, что неизвестная девушка уже плачет. Хотя почему — неизвестная? Не понять, что навестить старую няньку пришла ее воспитанница, княжна Анна Васильевна Каразина, затруднило бы только полного идиота, а таковым Алексей себя никогда не считал.
До него дошел даже намек на некую французскую актерку, агентессу Первого консула, сиречь Наполеона Бонапарта, узурпатора французского.
Кем еще могла быть эта актерка, как не шаловливой Луизой Шевалье? Странно — каких-то две, ну, три недели минуло после их разлуки, а Алексею почему-то казалось, что это было в некоем незапамятном прошлом, еще прежде отъезда его из Васильков.
Не дрогнуло сердце при воспоминании о ней, Алексей только удовлетворенно кивнул: благодаря болтливости Луизы он кое-что узнал о событиях 11 марта, поэтому эти имена — графа Палена, Никиты Панина, Николая, Платона и Валерьяна Зубовых — уже не были для него пустым звуком… так же, впрочем, как имена дядюшки Петра Александровича и бедолаги Скарятина.
Только, разумеется, мадам Шевалье отзывалась о них не иначе как с ненавистью, а в голосе княжны Анны звучало печальное уважение.
Всплыли у Алексея и некоторые другие воспоминания. Луиза, конечно, была католичкой, вдобавок очень прилежной, и не раз роняла намеки на все увеличивающееся влияние католических аббатов в домах близких ко двору вельмож. Чего было ожидать, когда сам император Павел, и его семья, и все облеченные властью состояли в пресловутом Мальтийском ордене? Мадам Шевалье с особенным почтением говорила о каком-то пасторе Губере, который был во всякое время вхож к государю — якобы только за то, что некогда излечил злейшую зубную боль императрицы.
Никто не мог ей помочь, а отец Губер в два счета избавил от страданий. Опять-таки умел он варить непревзойденный шоколад, который пришелся весьма по вкусу императору.
Иметь в доме такого своего “Губера” сделалось среди придворных весьма модным. Так же, как и менять веру, переходить а католичество. Луиза Шевалье упоминала Александру Голицыну, графинь Ростопчину и Протасову, Толстую, Шувалову, Головкину, княгиню Васильчикову, которые совращались сами в латинство и совращали детей своих и ближайших родственников.
Очевидно, и мачеха Анны не устояла против общего поветрия, если вспомнить какого-то там молодого аббатика, однако слова девушки о нем показались Алексею очень… Как бы это сказать… двусмысленными.
Может быть, он ошибался, может быть, неправильно понял молодую княжну?
А впрочем, какое его дело во всем этом? Его-то какая забота? Ему надобно отлежаться, здоровья набраться и сил, чтобы не только шпагою мог пыряться при надобности, но и головой думать, к кому постучаться со своей просьбою, искать, кто защитит его или хотя бы даст разумный совет.
Нет такого человека… нет! Кому придет охота просто так, ни с того ни с сего, тратить силы на беглого убийцу? Вот, к примеру, вывались он сейчас из-за этой линялой занавесочки, кинься в ноги незнакомой княжне, проси заступы у ее отца, пусть и бывшего царедворца, но все сохранившего влиятельные связи, — что скажет Анна Васильевна?
Да ничего. Кинется с воплем прочь, сама на подмогу станет звать — кучера да мадам свою, которые госпожу в карете дожидаются, в голос вопить станет, чтобы оборонили ее от неведомого наглеца! А дойди дело до ее отца, он сам первый сдаст беглого властям и слушать его не станет…