Корона на завязочках
Шрифт:
…Все шло-катилось, как всегда, и никакие распоряжения не могли изменить уклада нашей студийной жизни. Не присутственное это было место. Не было в нем учрежденческого духа.
«Вы что, здесь живете?» — спросил кто-то из заезжих.
«Да, а что?» — немедленно отреагировала Роза Литвиненко.
Ау, Роза! Откликнись.
Однажды на студию пришла моя
Но вернемся к проходной.
— Пропуск?
— А я здесь не работаю.
— А, ну тогда проходите.
Конечно, могло быть все, что угодно. Но ничего такого плохого не случалось.
Хотя казусы бывали.
Помню, как во время передачи в настежь открытую дверь Малой студии вошел человек. Время было летнее, вечер душный, передача поздняя. Дверь открыта.
«Ой, как у вас тут инте-ре-е-е-сно…».
— Вы кто? — спрашиваю — Если участник другой передачи, то вам в другую студию.
«Нет, — говорит пришелец, — я так, посмотреть пришел. Спросил, где у вас тут выступают, мне и показали».
Событие, которое иначе, чем «страшный сон», не назовешь, случилось на заре существования студии.
Очередная еженедельная летучка началась так. Наш первый директор студии Григорий Осипович Казарновский заявил: «Телезрители от Урала до Дальнего Востока могли видеть, как в прошлый понедельник Алина выползала из-под рояля».
Было дело.
…Большая студия на ремонте (а, может, ее еще не было, не помню). Все вещание ведется из Малой. Одна камера. За камерой — первый (не хочется говорить — старейший) телеоператор Миша Ларкин.
Сейчас должен начаться концерт Миши Ваймана, и его концертмейстер просит кого-то сесть рядом, чтобы перелистывать ноты. «Особенно важно это в „Экспромте“ Арутюняна, потому-что ноты в ветхом состоянии, — говорит она, — а темп пьесы очень быстрый».
Что делать, сажусь рядом.
Режиссер обговаривает с оператором передачу, принцип монтажа, — камера-то одна — и особое внимание к «Экспромту». Пока третий человек в студии рядом с пианистом — общий план исключается. Ясно? Ясно…
Все идет хорошо. И вдруг ноты падают с пюпитра. Пытаюсь подхватить на лету, но в студии сквозняк, и листки плавно планируют
Что делать?
И я ныряю под рояль.
А «на обратном пути» первое, что увидела — монитор. С изображением трех фигур: скрипача, пианистки и… Третья фигура выглядела странно. Горизонтально. Это была моя фигура.
Ужас. До сих пор помню. «От Урала до Дальнего Востока».
На следующий день Григорий Осипович так кричал в коридоре, что с двери упала табличка с надписью «Приемная». Упала и разбилась.
Сколько лет прошло? Пятьдесят? Без малого.
Помню, раз уж речь о скрипаче, рапортичку от телецентра — студии. (Было такое правило: телецентр отчитывался о технических порядках и беспорядках за минувший день).
«Во время выступления скрипача Эдуарда Грача в студии раздавались посторонние звуки». И в скобках — двоеточие: фортепиано. Этот документ я унесла домой и много лет хранила как реликвию.
Вот и сейчас приятно вспомнить.
А вообще пишу о чем угодно, о всяких забавных мелочах, чтоб не писать о главном. Потому что не знаю, как.
Студия — это праздник.
Конечно, за пятнадцать лет работы было всяко. Но время сделало свое дело: оставило в памяти только главное — хорошее. И мы были молоды, и дело, которым мы занимались, было молодым, и техническое оснащение, по сравнению с нынешним, было смехотворным.
А это, как известно, хорошо тренирует изобретательность. Все, чем приходилось заниматься после студии, подпитывалось студийным опытом.
И студия не кончается. Нашелся друг-соратник режиссер Ким Долгин. Невозможно приблизительно даже представить, сколько передач сделали мы за время совместной работы. И пока я пишу эти строки, раздался звонок. Еще один подарок судьба дарит: звонит художник Роберт Акопов. Сколько лет не виделись, сколько общих знакомых оказалось! И студийных, и не студийных.
Студия — это судьба.
Спасибо, студия!
— Так это правда, что ты работала в телевизоре? — спрашивает моя Настасья.
Правда.
…И часто вижу Студию во сне. Такой, какой была, и в то же время не такой. Многое изменилось. И вход другой. Вход похож на тот, что в доме неподалеку. Где ты сидела на верхней ступеньке, как на галерке. Помнишь?
В моем сне люди, населяющие студию, молчат. Это очень странно. Такого не бывает.
И лица без выражения, словно восковые.
От этого все печально вокруг.
И вдруг я слышу голос позади себя: «Где тебя носило? Мы столько лет тебя ищем».