Корона скифа (сборник)
Шрифт:
Федька подумал, что можно было приказать бревешкам приползти к избе — и делу конец. И опять дядька понял его мысли и сказал:
— Не выдумывай, чего не следует, а делай, что тебе говорят. У меня сильно не переработаешься, а питаться будешь хорошо. Опять же воздух какой! Простор!
В землянке Василия Федька быстро отъелся, похорошел. Мало ли что — хозяин странный, зато еда всегда есть. У Василия то и дело сама собой изменялась внешность. То у него вырастал нос с горбинкой, а наутро тот же самый нос принимал вид картошки. Глаза то синели, то зеленели, а то становились жгуче-черными. Все это Федьку удивляло, но постепенно он к этому привык. Чего ни бывает на свете! Однажды разговорились.
— Ты, дядька Василий, давно в этой келье проживаешь?
— Да нет, осенью сам землянку вырыл да зиму здесь перезимовал, а то в Томском жил.
— А че в Томском-то не пожилось?
Оно, может, и пожилось бы, если бы одну сволоту черт на мою шею не принес.
— Это какой же черт?
— Безрогий. Попом Златомрежевым именуется.
— А чем он досадил тебе?
— Чем-чем. Был я псаломщиком. Хороший был настоятель. Сычугов. Водку пил. Раз прямо в храме помочился и просит сторожей, чтобы обсушили его. Они и обсушили.
Раз младенца крестить принесли, а Сычугов и заявляет: «Годите, выйду в оградку, испражнюсь, тогда и крещение совершу». А родитель был — лавочник со скобяного магазина, пошел к епископу жаловаться. Ну и выгнали Сычугова, куда-то в далекий сельский приход загнали. И тут и объявился этот самый новый настоятель. Златомрежев, значит. При прежнем-то попе я как у Христа за пазухой был. И с певчих имел, и с крестиков и свечек. Мне бы образованию какую, я бы и сам попом стал. Златомрежев этот, вроде как ранетый, вернулся с фронта. Поди, сам себя подстрелил, паразит! Его в эту церковь и назначили.
Ну, и стал он под меня яму копать. Доходов лишил. То не трогай, это не бери! А сам золотой крест здоровенный на груди носит. Ну что? Не вытерпела моя душа. Ночью я к нему пробрался в фатеру да крест его золотой и спер. И черт меня дернул нести тот крест сдавать к Юровскому. Ну, прихожу в магазинецию, говорю так и так, память родителев. По случаю крайней нужды дешево уступаю. А эта еврейская образина и говорит, посидите в кресле, я сейчас из сейфа деньги принесу. Я сижу, отворяется улична дверь, входят городовые и хватают меня за белые руки. У пархатого в магазине в задней комнате телефон был, вот и позвонил гад крючкам.
Да… И тут мне надпись на кресте прочитали. Оказывается, на обороте креста по просьбе купцов еще полгода назад этот самый Фимка Юровский начертал резцом, дескать, от благодарных прихожан священнику Златомрежеву за усердие и благочестие! А я-то надпись не понял, грамоте не обучен. Думал, молитва какая там написана.
И понял я, что надо вырываться мне, а то в каторгу ушлют. И как шли по улице, я на городовых морок напустил. У них подошвы к земле прилипать стали, так что и оторвешь с трудом. Тут я вырвался и дал стрекача. Теперь вот здесь и живу. Обличия меняю. На всякий случай. Ведь надо такое дело сделать, что я землянку свою построил аккурат напротив деревни, в коей у Златомрежева дача куплена. Весна наступила. Того и гляди, мерзавец явится землицу под огород копать. Пусть попыхтит. Я уж постараюсь, чтобы у него ни одно семечко не взошло. Монах хренов!
— Ваша милость с темной силой знается? — спросил Федька.
— А ты испугался? — усмехнулся Василий. — Не боись! Я не черт и не дьявол, и даже не ихний слуга. От Господа Бога нашего дано мне по страданиям моим. Жил ведь с малолетства трудно. Бывало, целый день кишка кишке кукиш сулит. Отец мой каторжник, а и мать каторжанка. Они меня в каторге и прижили. А потом им вышло жить на поселении в маленькой северной деревушке. Там и коренные жители маются. А нам каково пришлось?
Хлеб с мякиной ели, а то травку куколь сушили, мололи да отрубей подмешивали, чтобы мучицы больше было. Ну, поешь лепешек с куколем и полдня ни рукой, ни ногой двинуть нельзя — отнимаются. Зато маленько живот набьешь.
Однажды что вышло? Мать с тятей за сеном поехали, я — один, на полатях под потолком лежу, лепешек с куколем наелся — ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. Лет десять тогда мне было. И уголек горячий из печки выпал, пол в избе загорелся. Что делать? Сгорю вместе с избой! Как-то покатился на манер бревна, полетел с полатей да головой попал прямо в котел, в котором отруби запаривали.
Одно дело, что голову зашиб, второе, что отруби горячие мне рожу ошпарили. Тятька с мамкой вернулись и не узнали меня. Две недели выл. Глаза ослепли, думал, что уж света божьего никогда не увижу. Но в ту пору стал все внутренним оком зреть. Бывало дома на лавке сижу, отец приходит и рассказывает, что кто-то у соседей корову Пеструху свел. А я вижу эту корову в стайке на краю деревни у Тимохи-бобыля. И вижу, что Тимоха большой ножик точит, Пеструху колоть. Ну, тятьке и рассказываю. Он меня ругает:
— Чего ты можешь видеть, если по избе на ощупь передвигаешься? И окна наши все в куржаке [19] , и пурга на улице.
А я говорю, чтобы соседи побыстрее к Тимохе бежали, если свою Пеструху живой застать хотят.
Ну, отец пошел к соседям и говорит, что мой Васька хреновину такую выдумал. Но все же проверить не мешает, мало ли что. Ну, собралось мужиков человек десять да к Тимохе пошли. По дороге-то толкуют, дескать, и дураки же мы будем, если там никакой Пеструхи нет и не было никогда.
19
Куржак — морозный нарост на оконном стекле.
А только пришли они и увидели, что Васька Пеструху привязал и за ноги и за рога сыромятными ремнями, чтобы не брыкалась, и уже заколоть хотел. Тут у них битва произошла при Порт-Артуре. Васька вместо коровы чуть мужика одного не запорол, однако же повязали мужики бобыля, да и рожу разукрасили, так что не хуже моей стала. Вот с той поры и вижу все сквозь стены. И простое зрение ко мне тоже вернулось. Хотя рожа моя с тех пор — вся в пятнах пребывает, но я из деревни в город переехал по духовной линии пошел. И петь хорошо могу, и молитвы знаю. Так что тебе меня бояться резона нет.
— Да я ничего! Я просто так спросил, — ответил Федька.
На улице совсем потеплело, и как-то раз в землянку заглянула красивая девка в цветастом платке. Федька обрадовался:
— Пожалуй, к нам красавица-девица!
— Деда Василия видеть желаю! — сказала девица, — он мне свистульку обещал.
— Заходи Алена! Свистульку я и слепил и обжог давно да покрасил, так что будешь женихов высвистывать, — сказал Василий, вставая с лежанки, и глаза его стали голубыми, волосы кучерявыми, а пятна на лице стали еле заметными. Федька хоть уже и привык к таким переменам, но все равно удивился, уж больно быстро дед в одну минуту помолодел.