Корона скифа (сборник)
Шрифт:
— Почему «Белая ромашка»?
— Ну, может, символ чистоты помыслов. Весной новым членам общества прикалывают на грудь большую шелковую ромашку с ярко желтой серединой, снежно-белыми лепестками. «Ромашка» эта достается тем, кто пожертвовал на дело борьбы с чахоткой хорошие деньги или как-то иначе содействовал борьбе с этой болезнью.
Представьте. Все в цвету: черемуха, сирень. А тут — оркестр, плакаты, доклады, в садах, на площадях, на базарах. Тут же раздают беднякам таблетки, мыло, дают советы как лечиться.
Михаил Георгиевич курирует детский санаторий в прямостойном бору за городом, он читает бесплатные лекции сестрам милосердия в обществе «Красного креста». Из дворян. Такой, знаете, типичный русак. Беловолосый, голубоглазый. Изящен. Почти всегда — фрак, галстук-бабочка. Учился в Мюнхене и в Берлине, стажировался во Франции. Я ему буду вечно благодарен, ибо он по сути дела спас мне жизнь. Приедем в Томск, я вас с ним обязательно познакомлю. Да и со многими другими светилами. Кстати, Петр Иванович, не желаете ли вступить в общество «Белой ромашки»?
— Я не против, но я пока ничем не заслужил такую честь! — улыбнулся Петр Иванович, — вот уж поработаю в Томске, тогда видно будет. И вы говорите в Томске теперь много поляков?
— Много. Но еще больше их в Новониколаевске. Там теперь как бы сибирская Варшава. Весь город говорит и поет по-польски. Всюду конфедератки на проспектах.
— А чем же так привлек поляков сей город?
— Да он на основной железнодорожной линии, а Томск как бы в тупике, на ветке. Вот и осели в Новониколаевске. Надеялись, что русские удальцы быстро выбьют немцев из Польши и можно будет ехать обратно.
— Значит, Новониколаевск перенаселен? А как обстоит с этим дело в Томске?
— Да вообще-то, все квартиры и гостиницы набиты битком, за исключением разве сверхдорогих гостиниц. Таких, как «Европа». Впрочем, для вас, конечно, всегда найдется хорошее жилье, я сам берусь все устроить.
— Я не это имел ввиду. Я имел в виду не жилье, а жулье. Жулья у вас много?
— Чего доброго, а этого хватает.
— И бандиты есть?
А как же? Место ссылки и поселения каторжников, а тут еще с запада понаехали толпы неизвестных лиц. На меня лично напали за городом, еле ноги унес, хорошо конек в коляску запряжен был добрый. Будь лошадка поплоше, не беседовал бы я с вами сейчас. Но, конечно, в город приехало много достойных людей. Знаменитые поэты, музыканты, художники, певцы. Недавно Касторский пел, так полгорода на его концертах рыдало. И театральные труппы приезжают великолепные.
— Меня, Георгий Адамович, теперь интересуют не труппы, а трупы! — опять скаламбурил Петр Иванович, — так что я начну с трупов, а если останется время, тогда и с труппами будем знакомиться. А вообще, я вам заранее благодарен за обещание поддержки. Поверьте, если вы пожалуете потом когда-нибудь в Москву, то я в долгу не останусь. Я вам оставлю свой адрес…
Собеседники вышли в тамбур и задымили там ароматнейшими гаванскими сигарами.
В доме под кедрами
Федька Салов, сидя в подвале за решеткой в арестантском отделении психолечебницы, все время просился на прогулку. Иногда в подвал приходил профессор Топорков, тогда Федька падал перед ним на колени и говорил:
— Не сумасшедший я, вот вам крест святой! Я больше не рассказываю о том, что в раю был, мне это, может, приснилось. Да и вешался я же понарошку, за что же меня-то сюда определили?
— Ты пойми, — внушал ему Топорков, — лучше тебе сумасшедшим побыть, чем тебя осудят как дезертира. Ты тут просто так сидишь, тебя щами дважды в день кормят. Кашу дают, чай с сахаром. А в каторге будешь ломом мерзлую землю долбить и кормить будут редко.
— Да уж лучше — в каторге, чем так, в подвале, света белого не видишь…
Однажды потребовалось собрать группу крепких телом больных для заготовки дров. И Николай Николаевич вспомнил о Федьке, тоскующем без свежего воздуха. Здоровенный же детина, вот где сила-то зря пропадает. Федька смирный небось не убежит, да ведь с охраной будет.
И на другой день Федька с десятью психами под охраной двух санитаров и одного вооруженного конвоира отправился в лесок на берегу речушки Керепети. Надо было свалить несколько добрых берез, раскряжевать и вывезти, пока еще снег не стаял, а дело уже шло к весне. «Вешние» дрова кололи всем миром, давали подсохнуть в кучах. Затем выкладывали в некотором отдалении от корпусов в аккуратные поленницы, чтобы за лето к новой зиме дрова высохли как следует.
Ехали по лесной дороге на двух розвальнях, лошадки были запряжены сильные — немецкие битюги, такой на любую гору вытащит. Однако быстрого бега от них не жди. То и дело обгоняли их крестьянские подводы, по случаю воскресенья спешившие на базар по последнему санному пути. И психи, пуская сопли и слюни, принимались вопить:
— Копеечку! У-у-у! Как мы без ума, так все — мимо. Убогоньким пирожка охота! Краюшки кус, сальца шмат! Куриное крылышко, коки-яйки. Вам Бог на базаре удачу пошлет! Ну, хоть картошек пару! От вас не убудет, а Бог-то он видит все!
Федька заругался на дураков, а конвоир ему сказал:
— Пускай! Они дураки, но они не дураки. Небось ты и сам не прочь будешь пожрать в лесу-то на свежем воздухе!
Федька вник:
— Христьяны! — присоединился он к хору просителей, — нам на психе жрать не дают! Впору собственное дерьмо лопать! Кишка кишке кукиш показывает и хрен собачий сулит! Как послушаешь свое брюхо, словно в нем летает муха! Пожальтесь!
— Ты што орешь-то! — возмутился конвоир, — да тебя за такие слова в тюрьму надо!
— Ну вот! Всем можно орать, а мне нельзя?
— Надобно думать, чего ты глаголешь, али ты и вправду дурак?
Федька обиделся, замолчал.
Но как до деляны доехали, то выяснилось: насобирали целый сидор всякой всячины, больше подавали картоху да ржаной хлебушек, но кто-то и творожком угостил, какие-то добрые люди не пожалели бутыль самогона. Сумасшедших русские люди почитают близкими к Богу. Таким не подать — грех.
— Ну что, — сказал конвоир Осип Федосеев, сначала выпьем, закусим, а тогда уж вы и пилы возьмете в руки.