Корректировка1.1
Шрифт:
Жара набрала силу. Над раскаленным асфальтом, на котором казалось можно жарить яичницу, колыхался воздух.
На лавочке под бетонным навесом в ожидании автобуса прятались от солнца пара бабушек с кошелками, и патлатый подросток с сигареткой, да в телефонной будке трепалась по телефону пергидрольная девица неопределенного возраста. Других желающих тащиться куда-то жару в душном чреве автобуса, не наблюдалось.
А поеду-ка я в Центральный район, где жил Генка, похожу по знакомым местам, глядишь и вспомню.
От нашей окраины до центра, на автобусе минут
Однако, пора разменять свой рубль. На кондукторах уже тогда начали экономить, и дать мне сдачу будет некому.
Возле остановки расположились киоск "Союзпечати" и желтая бочка с квасом. Купить ли мне газету или выпить квасу? А, пожалуй, и то и то.
От киоска Союзпечати пахло типографской краской. Витрина пестрела обложками журналов, конвертами пластинок-миньонов, открытками с физиономиями артистов, школьными тетрадками и прочей канцелярской хренью. Киоскерша читала журнал "Огонек".
При взгляде на первые полосы давно забытых газет, мне вспомнился древний антисоветский анекдот, где киоскер общается с покупателем: читали что в "Известиях" пишут? "Правды" нет! "Советскую Россию" продали, остался только "Труд" за две копейки.
Этот "Труд" за две копейки я и купил, получив на сдачу весомую пригоршню мелочи.
Сунув газету под мышку, я отправился к квасной бочке, где под брезентовым навесом коротала время дородная продавщица в желтовато-белом халате. Прейскурант гласил: Квас хлебный;
Литр - 12 коп.
Большая кружка - 6 коп.
Маленькая кружка - 3 коп.
– Налейте, пожалуйста, маленькую, - попросил я, протягивая пятак. Полюбовавшись на сомнительное полоскание кружки в фонтанчике, получил ее наполненную неожиданно прохладным квасом и две мокрые копейки сдачи.
Что интересно, вкус кваса из бочки не изменился до наших дней - удивительная стабильность.
Усевшись на краю скамейки, я развернул газету.
Что там пишет профсоюзная пресса?
Не особенно вникая, пробежал глазами по заголовкам.
"Повышать культуру производства" - пространный текст на четверть полосы. "Механизация и автоматизация, - писал безвестный капитан-очевидность, - важный, но далеко не единственный показатель культуры производства. Успешное использование механизмов и автоматики немыслимо без образцового порядка на рабочем месте". Интересно, вот умели же писать таким суконно-посконным слогом, что начиная читать второе предложение уже забываешь, о чем было первое.
"Тебе пятилетка" - очередные достижения советской промышленности обещали обувным фабрикам Сибири сколько-то миллионов квадратных дециметров хромовой кожи.
"Рабочая высота", про знатного токаря-пекаря
"Вечная дружба" с братским чехословацким народом. Они друг другу-то оказались не братья, не то что нам.
"На полях страны" - яровым клином засеяна хренова туча гектаров.
"Выступление Р. Никсона" - главгад из Вашингтона рассуждал о непростом выборе: вывести своих обосравшихся вояк из Вьетнама прямо сейчас или подождать пока им не наваляют еще побольше.
В рубрике "физкультура и спорт" сообщали, что Старшинов успел наколотить уже триста восемьдесят шайб и, наконец, "Последняя колонка" задавалась вопросом: "Сколько глетчеров в Казахстане?"
Глетчеры эти меня доконали, я свернул газету аккуратной трубкой и засунул в урну.
Тут кстати подкатил автобус - двадцать четвертый маршрут "микрорайон - вокзал". Он тоже изнывал от жары, о чем говорило несчастное выражение его квадратной морды и тяжелое дыхание перегретого мотора.
Старушки с подростком окинули автобус равнодушными взглядами - им было со мной не по пути. Девица из будки куда-то исчезла, видать просто приходила позвонить.
Я вошел через переднюю дверь, пытаясь вспомнить сколько стоит проезд. Вроде бы шесть копеек. Или пять? Ладно, мне не жалко, я бросил в прорезь кассы десятник и открутил билет. По привычке проверил не счастливый ли, и пройдя в конец пустого салона плюхнулся на свободное место. Зря я это сделал.
Кресло было раскалено, и моя рубаха на спине тотчас пропиталась потом. Гармошки дверей с грохотом распрямились, автобус взвыл трансмиссией и покатил неспешно ускоряясь. Сразу стало легче - все окна и люки были открыты настежь и во время движения салон неплохо продувался.
Итак, чем же примечателен семьдесят второй? Конечно же первым визитом Никсона в Москву и началом политики разрядки, будь она неладна. Еще? Еще конечно же злополучной Мюнхенской олимпиадой с захватом заложников и хоккейной суперсерией СССР-Канада окончившейся нашим проигрышем в одну шайбу. Семьдесят второй был годом авиакатастроф - по разным причинам разбилась куча самолетов. Из курьезного, вот прямо сейчас в июне будет принят указ по борьбе с пьянством и водку станут продавать с одиннадцати утра. И, наконец этот год станет последним относительно здоровым годом для Брежнева. Поскольку структура политической власти, предусматривает принятие решений по всем сколько-нибудь важным вопросам исключительно на самом высоком уровне - уровне первого лица, вместе с дряхлеющим генсеком будет деградировать вся страна.
Я ехал и от нечего делать глазел по сторонам. Непривычно пустой проспект катился нам навстречу. Он разительно отличался от того современного целлулоидно-яркого, сверкающего огнями и ядовитой расцветкой к которому я привык. Серые фасады домов, блеклые витрины магазинов, лаконичные черно-белые вывески: Хлеб, Бакалея, Парикмахерская, Сберкасса. Машин раз в десять меньше чем сейчас и те тусклых неброских цветов. Рекламные баннеры и растяжки заменяют редкие выцветшие на солнце красные полотнища с призывами неизвестно кому: "Решения XXIV съезда в жизнь" и "Девятой пятилетке ударный труд". Мы миновали неизменного гранитного Ленина у постамента которого угрюмо толпилась группа каменных истуканов изображавших революционных солдат и матросов и въехали на Вокзальную площадь.