Коррида
Шрифт:
И резким жестом он сломал шпагу о колено и бросил ее обломки к ногам Бюсси-Леклерка. Тот стоял смертельно бледный, кусая губы.
И опять это выглядело такой безумной бравадой, что Эспиноза прошептал:
– Гордыня! Гордыня! Этот человек – воплощенная гордыня!
– Нет, – тихо ответила Фауста, услышавшая его слова, – нет. Это безумец, который не отдает себе отчета в своих порывах.
Оба они заблуждались.
Пардальян продолжал по-прежнему громовым голосом:
– Жан Леклерк! Я считаю, что получил от тебя эту пощечину. Я мог бы задушить тебя, ибо во много раз сильнее тебя. Но я дарую тебе жизнь,
И с этими словами шевалье, невзирая на отчаянное сопротивление бретера, притянул его к себе; рука Пардальяна, затянутая в перчатку, со всего размаху, наотмашь ударила по щеке презренного негодяя, и тот отлетел на несколько шагов; оглушенный ударом, он наполовину потерял сознание, но скорее от стыда и ярости, нежели от боли.
Закончив эту экзекуцию, совершенную во исполнение собственного приговора, Пардальян произнес: «Уф!», подобно человеку, завершившему тяжелую и неприятную работу, и кончиками пальцев, с видом крайней брезгливости, снял перчатки, после чего отбросил их прочь, как отбросил бы зловонный комок грязи.
Проделав все это с невозмутимым спокойствием, не покидавшим его на протяжении вышеописанной сцены, он повернулся к Фаусте и Эспинозе и с самой простодушной улыбкой на губах направился к ним.
Но, очевидно, выражение его глаз было совершенно недвусмысленным, ибо Эспиноза, который вовсе не хотел пережить унижение, подобное тому, что выпало на долю Бюсси (воющего от отчаяния бретера как раз уносили служители), поспешно отдал офицерам, командовавшим солдатами, какой-то приказ.
Получив, наконец, четкие распоряжения, солдаты двинулись одновременно со всех сторон, сжимая вокруг шевалье железное кольцо и превращая француза в пленника.
У него не было никакой возможности подойти к группе, в середине которой находились Фауста и великий инквизитор. Он отказался от мысли сразиться с ними, так как приходилось противостоять этой новой опасности. Он понимал, что, если солдаты продолжат свой маневр, он вскоре будет не в состоянии сделать ни одного движения; если же их мощный напор останется таким же методичным и упорным, то ему угрожает быть задавленным, задушенным, причем он не сможет даже пошевелить рукой, чтобы защитить себя. Он проворчал, упрекая, по своему обыкновению, за все случившееся самого себя:
– Если бы только у меня был кинжал, который я так глупо выбросил, заколов быка! Так нет, мне непременно потребовалось изображать отвращение тем, что пролилось немного крови. Решительно, прав был мой батюшка, без конца повторяя мне, что сия излишняя чувствительность рано или поздно сыграет со мной скверную шутку. Если бы я слушался его мудрых советов, то не оказался бы в нынешнем положении.
Точно так же он мог бы пожалеть и о только что сломанной им шпаге Бюсси. Но вот тут он вовсе не сокрушался, оставаясь верен своей собственной логике. В самом деле, эту шпагу он отвоевал себе лишь ради того, чтобы испытать чувство удовлетворения, бросив ее обломки в лицо бретеру. Это удовлетворение обошлось ему дорого, но за все приходится платить. Главным было то, что он сделал все так, как задумал.
Однако, невзирая на сожаления и на обильно расточаемые самому себе упреки, Пардальян следил за передвижениями многочисленных противников с той холодной ясностью ума, которая имела своим следствием быстро принимаемые решения; решения же эти немедленно выполнялись.
Видя, что кольцо вокруг него делается слишком уж тесным, он счел, что ему необходимо побольше воздуха. Желая вздохнуть полной грудью, он стал выбрасывать вперед кулаки с размеренностью автомата, с точностью, если так можно выразиться, совершенно механической и с силой, удесятеренной отчаянием оттого, что он понимал: его гибель неизбежна. При этом он медленно поворачивался вокруг своей оси с таким расчетом, чтобы поочередно поразить каждого солдата из тех, что стояли к нему ближе остальных, все теснее сжимая кольцо.
За каждым его движением следовал глухой звук сильного удара, попавшего в цель, невнятная жалоба, стон, иногда ругательство, иногда приглушенный крик. И после каждого движения очередной испанец оседал на землю, его подбирали те, кто находился позади него, потом бережно выносили за пределы адского круга и там пытались привести бедолагу в чувство.
А тем временем начавшийся бунт разливался, подобно реке в половодье. Повсюду – на арене, возле скамей, на булыжной мостовой, на площади, на прилегающих улицах солдаты сражались с возбужденной толпой, направляемой и возглавляемой людьми герцога Кастраны.
Повсюду слышались выстрелы, лязг железа, хриплое дыхание сошедшихся в рукопашной схватке противников, стоны раненых, ужасные угрозы, чудовищные ругательства, торжествующие крики победителей и отчаянные вопли тех, кто спасался бегством; а время от времени, перекрывая адский шум, то в одном месте, то в другом раздавался оглушительный рев, служивший и паролем для единомышленников, и приветственным кликом:
– Карлос! Карлос! Да здравствует король Карлос!
Пардальян сразу же заметил, что ему терпеливо позволяли расходовать силы, не отвечая на его удары. Ему пришли на память слова Бюсси-Леклерка, сказанные Фаусте, и, не прекращая своего увлекательного занятия, он принялся размышлять:
«Они хотят взять меня живым!.. Могу себе представить: должно быть, Фауста и ее достойный союзник Эспиноза изобрели специально для меня какую-нибудь неведомую пытку, мастерски продуманную, особо жестокую и изощренную, и они не желают, чтобы смерть избавила меня от мук, которым они решили меня подвергнуть».
А поскольку его руки, работая без устали и без остановки в качестве дубинок, стали опасным образом деревенеть, он мысленно добавил:
«Но все-таки солдаты не позволят мне колотить по себе, как по барабанам, до тех пор, пока я не выдохнусь. Им придется-таки начать отвечать ударом на удар».
Рассуждая с замечательным для подобных обстоятельств хладнокровием, шевалье решил: самым лучшим выходом для него было бы получить смертельный укол кинжалом или шпагой, который избавил бы его от уготованной ему пытки.
Он не ошибся в своих заключениях. Солдаты и впрямь стали горячиться и, не дожидаясь приказа начальников, начали наобум тыкать перед собой кулаками, Некоторые из них – более раздражительные или же менее терпеливые – даже стали угрожать ему остриями своих шпаг. Шевалье, вероятно, получил бы столь желанное для него избавление в смерти, но тут послышался повелительный голос, который прекратил этот обмен ударами, приказав: