Кошке игрушки, а мышке - слезки

Глава Х

Кошке игрушки,

а мышке — слезки

Отрывок из романа «Веления рока»

С того самого дня, когда конфликт с Настей на пустыре, словно внезапно налетевший ураган, разрушил всю веру в ее порядочность, Эрудит пребывал в каком-то подавленном со- стоянии. Всю прошедшую неделю, работая на винограднике, как и прежде, безо всякого уныния, — во всяком случае, так это выглядело со стороны, — он придавался неотвязным и мучительным думам, пытаясь постичь ее легкомысленный поступок. Казалось бы, она любила его и была на седьмом небе от счастья, когда он сделал ей предложение, а при этом, понимая, к чему приведет ее выходка, назначила тайную встречу с другим и среди белого дня побежала к нему на свидание. Почему же она так поступила? Это был рискованный шаг, если принять во внимание, что полной уверенности скрыть тайную встречу у нее не было, ведь это не просто

случайный разговор со знакомым, произошедший, например, в коридоре конторы, а назначенное свидание в условленном месте.

Эрудит ломал себе голову, придумывая разные причины, заставившие ее так рисковать, которые спустя некоторое время казались ему совершенно нелепыми; словом, он не находил объяснений случившемуся и был чрезвычайно угнетен своим замешательством. А между тем еще большую путаницу вносило другое обстоятельство: каким образом о предполагаемом свидании Насти узнала Нина, сообщившая ему об этом? Во-первых, кто ее посвятил в дела Насти, не сама же она поделилась с ней своими секретами; во-вторых, с какой стати Нина ни с того, ни с сего рассказала, что ему надо приехать на пустырь в указанное время? Он не допускал мысли, что Нине стало известно об его отношениях с Настей. Имея хоть малейшее подозрение, она не стала бы притворяться, это не в ее характере, а впала бы в такую истерику! Она же выглядела в тот день ничем не обеспокоенной, даже, как показалось, не сомневающейся в скором возобновлении их встреч, удовлетворенной, подобно ребенку, ожидающему обещанную игрушку, которую очень хотелось ему получить.

И теперь, придя с работы, Эрудит чувствовал душевную усталость от мучительных вопросов, на которые не находилось ответов; ему не приходило в голову, что его душевное состояние было как раз в той степени раздражения, которая обычно называется ревностью. Не зная как отвлечься от своих навязчивых мыслей, он решил переодеться и отправиться к Борьке Лагунову или Генке Шмелеву. Но передумал. В клубе тоже делать нечего — там, как в детсаду, одна мелочь. В последнее время одни малолетки туда бегают, а ровесники Эрудита в клуб не ходят, устарели для танцев под магнитофон и заигрывания с капризными старшеклассницами. Они по вечерам занимаются кто чем: у кого есть девушка — уединяются с ней в укромном местечке, у кого нет — скучают перед телевизором, чаще — собираются в компанию и неторопливо, без всякой суеты травятся вермутом или непокорными устами глушат самогон.

Поужинав, Эрудит, не дожидаясь темноты, взял в руки книгу и впервые за долгое время очень рано улегся на кровать с намерением как-нибудь заснуть. Но ни читать, ни спать не хотелось, вскоре он отложил книгу и вновь погрузился в раздумья. Блуждая в догадках и предположениях, прибавляющих все больше и больше вопросов, он вспоминал, как при встречах озарялось счастьем Настино лицо, ее жизнерадостные чувства, ее бесподобную улыбку. Эрудит пытался понять, любил ли он ее и любит ли еще? Или все случившееся было лишь всплеском эмоций, наваждением, обольщением несравненною ее красотой. «Как, неужели не любил? — говорил он себе. — Почему же неотступные переживания не дают мне ни на секунду забыть о ней?»

Никогда в жизни Эрудит не испытывал ничего похожего. До случая на пустыре он считал, что между ним и Настей никаких других, кроме нежных отношений, и быть не может. Не все ли равно, как он тогда считал, какие чувства у него к ней? Люблю, не люблю — это, в сущности, теперь не имеет никакого значения, отметил он про себя. При этом все же находился в нерешительности, возникали противоречивые мысли: может, произошло совсем не то, что он предполагает, и стоит простить ее? Подумав так, он удивился своему сомнению: как можно простить измену? Перед глазами снова нарисовалась сцена на пустыре, отчего гнев и злость охватили его, придав лицу выражение уязвленной мужской гордости. Это были мучительные мгновения.

«А что я знаю о ней? — спрашивал себя Эрудит. — Я знаю только одно: до меня она была замужем за Семеном, еще ходили слухи, что у нее появился любовник, возможно, и не один». Раньше не верил тем сплетням, во всех красках описывающих, как она при живом муже гуляла с кем-то другим, вероятно с тем, с которым сам Эрудит ее и застукал, не подозревал, что она способна на обман. Теперь же убедился — все те слухи были не беспочвенны. Он с мрачной уверенностью решил, что Настя заслуживает не любви, а презрения — значит, ему незачем больше думать о ней, и если не хочет потерять уважение к самому себе, то не следует даже вспоминать ее имени, должен навсегда забыть ее. Изменив однажды — она будет изменять всегда, и верной женой никогда не станет. Разум подсказывал, что Настя не могла изменить, но ревность рисовала немыслимые картины и заставляла снова и снова испытывать в груди бешеное негодование.

Эрудит вновь раскрыл книгу, но прежде чем приступить к чтению, ожидал, когда утихнет мучительная борьба, происходящая в его душе. Необходимо переключиться на что-то другое, решил он. И принялся думать о другом. Сначала попытался сосредоточиться на своем мотоцикле: «Надо бы заняться им — цепь подтянуть, пора и масло поменять». Чего еще можно о мотоцикле думать? Начал размышлять просто о житье-бытье. Не получилось. Мысли снова и снова возвращались к Насте. Тогда он вспомнил о девушке, которую давно видел в автобусе, и стал думать о ней. Ее бездонные глаза, похожие на два чистых озера, так поразили его воображение, что он и теперь, спустя время, словно наяву ощущал их необъятную синеву.

«Интересно, можно ее отыскать или нет? — рассуждал он. — Наверное, можно. Если она ехала по нашей дороге, значит, живет в одном из хуторов в той стороне, куда шел автобус, следовательно, надо побывать в этих хуторах и поспрашивать. И как спрашивать? Вот приеду, допустим, в Шаминку. «Здрасьте! Бабуль, скажите, не живет ли в вашем хуторе такая беленькая девушка с глазами?» — «Живет, милый, живет, во-он в том доме. Такая славная дивчина! Чего же ты стоишь, как пенек? Ступай, ступай к ней поскорей, она поди-ка ждет тебя, не дождется». Подхожу я к тому дому, стучу в окошко. «Эй! Есть кто дома?» За окном молчание. Я уже собираюсь уйти, как выглядывает беленькая, с глазами, но не она и неуверенно спрашивает: «Кого вам надо?» — «Э-э, простите». Возвращаюсь назад. «Бабушка, это не такая. Может быть, у вас еще есть?» — «Как не быть, жалкий ты мой, как не быть! Чего доброго, а девок у нас полно, их в нашем хуторе, как собак нерезаных». —«И что, все они беленькие?» — «А Бог их знает, какие они. Сегодня беленькие, завтра накрасятся — становятся черненькими, а то и прочь, рыжими». Значит, придется мне наведаться к каждому дому, где есть и беленькие, и черненькие, и рыженькие. Делать нечего, плетусь к другим воротам. «Эй! Хозяева!» — «Это кто там еще торчит под окном? Что у тебя там?» — «Да вот, мне надо на вашу дочку посмотреть» — «Некогда ей» — «А когда я смогу ее увидеть? — «Вечером, вечером!» — «Мне сейчас надо, у меня терпения не хватает ждать до вечера». — «А придется!» — «Нет, хочу немедленно. Пусть высунется в окошко». — «Вот ведь настырный попался! Да кто ты вообще такой?» — «Вы меня простите, конечно, но мне надо всех ваших красоток пересмотреть» — «Пошел вон отсюда!» И я пойду восвояси. Так и буду ходить от окошка к окошку да стучаться. На улице соберутся толпы женщин, они начнут показывать на меня пальцем и говорить: «Бабоньки, идите-ка сюда! Смотрите! Смотрите! Вон ненормальный объявился у нас, ходит по домам и на девок зырит, да как зырит, аж сказился весь». А другая ей скажет: «Смотреть-то пусть смотрит, они от этого не облезнут. Вот как бы ни схватил какую, что с него взять, сумасшедший, похож. Давайте-ка, бабоньки, возьмем палки да прогоним его, нехай улепетывает на своем драндулете в другой хутор, а у нас ему делать нечего». И похватают они кочерги, черенки от грабель да метла и ну размахивать ими, и ну гнать меня из хутора, как прокаженного.

— Н-да, — тяжело вздохнул Эрудит, — о голубоглазой незнакомке тоже нет смысла мечтать. Никакой перспективы. Придется возвращаться к Нине. Как ни как, она первая моя любовь. Только гонору в ней чересчур много. Это ж надо, вся извелась, как любит меня, а хоть бы одно письмо написала в армию. Уж натурная, зараза! Все равно, она неплохая девчонка. Может, пусть еще немного помучается? Нет, наверное, хватит, завтра пойду, с ней и про Настю быстрей забуду. Надо только ее недостаток признать за достоинство. Буду считать, что она не настырная, а очень гордая. Во! Что мне еще надо? Симпатичная девушка, к тому же еще и гордая». Он раскрыл книгу, но в ту же секунду его мысли снова вернулись к Насте. «Вот черт, я сегодня опять, наверное, не засну. Лучше схожу к Генке Шмелеву — поучим с ним уроки, партишку в шахматы сыграем, заодно чаю у них попью». Он положил книгу на табуретку, встал, оделся и отправился к своему молодому другу, прихватив с собой банку меду, которую, как и обещал, ему привез директор.

Эрудиту было очень тяжело забыть Настю, такую красивую, тем более, имея к ней очень неравнодушное отношение; но он твердо решил это сделать. Ведь любить можно лишь такую девушку, считал он, которая тебе верна и предана. Тайная встреча девушки с другим мужчиной — это уже измена.

х х х

Итак, на следующий вечер Эрудит пошел к Нине. Спрятав одну руку в карман куртки, он шагал по той же улице, по которой ходил к Насте, только в противоположном направлении; получился некий символический жест отдаления от нее, совершаемый, словно по задумке сценариста, как в драматическом эпизоде, разыгрываемом на сцене. Это заставило его вновь призадуматься о Насте. Она слыла первой красавицей не только хутора, а, пожалуй, всей округи. Помимо того, в ее внешности, в манере разговаривать, в зажигающем темпераменте была такая энергия, которая любого человека притягивала к ней, как магнит. Ее живой ум, наивная доверчивость, весь облик, наполненный добротой и деревенской свежестью, в то же время какой-то скрытой пылкостью, могли лишить рассудка любого мужчину. И каждый ради нее пожертвовал бы многим. «А я, — говорил себе Эрудит, — теряю ее по собственной воле. Сейчас, вот в эту секунду можно повернуться и она останется моей, потом же ее не вернешь, будет поздно. Если она действительно заведет шуры-муры с тем парнем, с которым встречалась на пустыре, потом вздумает выйти за него замуж, я не знаю, что тогда сделаю, просто взбешусь от злости».