Космонавты живут на Земле. Книга 2
Шрифт:
Горелов приблизился к столу, остановился перед раскрытой папкой чертежей и технических описаний. Взяться за нее не успел, как, бесшумно отворив дверь, в кабинет вошел сам Станислав Леонидович. Был он в приподнятом настроении то ли от встречи с Гореловым, то ли по другой причине. Вольно расстегнутая нейлоновая рубашка и светлые брюки молодили его. Черные волосы аккуратно разделены пробором, в глубоко посаженных глазах — откровенная усмешка. Бас, так не вязавшийся с его высокой тонкой узкоплечей фигурой, сразу заполнил комнату.
—Батенька вы мой! — зарокотал Станислав Леонидович, бросаясь к Горелову и тиская его в объятиях. — Дайте-ка я вас получше разгляжу. А поворотись-ка, сын, как
говаривал, бывалоча, Тарас Бульба, повинуясь волшебнику Гоголю, коего сейчас, возможно, и в Союз писателей бы не приняли за старомодность.
Станислав Леонидович шутливо оттолкнул от себя Горелова, покачал головой. Несмотря на веселость, лицо конструктора было осунувшимся, под глазами лежали тени.
– Экий вы бронзовый! — похвалил Станислав Леонидович. — Совсем как эмир бухарский. Значит, на пользу пошло пребывание в Стеиновске? А ну-ка, согните руку. Эка твердость в бицепсах! Рад за вас, дорогой мой Алексей Павлович, весьма рад. Вы в ожидании не заскучали?
– Вроде бы нет, Станислав Леонидович.
– Окончательный вариант скафандра, представленный на утверждение, видели?
– Не успел.
– Как так? А чем же вы тогда, позволю себе спросить, занимались?
– Кабинет ваш осматривал, Станислав Леонидович, — признался космонавт.
Конструктор слегка попятился, привстал на цыпочки и наклонил набок голову, словно к чему-то прислушиваясь.
– Ну и как же вы его нашли?
– Занятным. Сколько же у вас увлечений: и живопись, и музыка, и охота, и поэзия!
Станислав Леонидович отмахнулся:
—Бросьте, бросьте, батенька мой. Разве это можно принимать за разносторонность увлечений хозяина? Если копнуться поглубже, сразу станет ясно, что, кроме точных наук, хозяин этого кабинета ни во что не проник.
—Не прибедняйтесь, Станислав Леонидович.
Конструктор сел в глубокое черное кресло, глазами пригласил космонавта садиться в другое, напротив.
– И не собираюсь, — возразил он, — то, что я вам сказал, — сущая правда. О какой разносторонности можно вести речь применительно к нашему поколению? Мы очень односторонни. Суровая эпоха часто лишала нас этой возможности. Согласитесь, Алексей Павлович, что в первые годы Советской власти юноше, да еще где-нибудь в глухомани, трудно было дотянуться до этой же, скажем, музыки, до эстетики. Я хоть немного преуспел. Рос в семье врача, старого интеллигента. Помню, как отец брался за голову и ужасался, когда наш учитель в начальной школе Захар Юхимович Криворучко объявил нам, что Пушкин и Лермонтов тоже классовые враги, потому что они были-де царскими офицерами и писали, как он выразился, «свою поэзию про одних помещиков, их дочерей и офицеров». Отец ужасался, а мы целым табуном бегали за нашим Захаром Юхимовичем, потому что в нашем маленьком заштатном Белоцерковске один только он носил боевой орден Красного Знамени и такие истории про рубку с врангелевцами и петлюровцами рассказывал, что в ту пору для нас они были куда интереснее «Евгения Онегина» или «Демона». Да и жилось нелегко. Я, например, на рабфак и зимой и летом в одних парусиновых туфлях хаживал. Знаете, были такие, самые дешевые, студенческие? Впрочем, откуда вам знать, — рассмеялся Станислав Леонидович. — Летом были они у нас белыми, как им и полагалось, а на зиму мы их тушью обрабатывали, отчего туфли приобретали соответствующий времени года цвет. Жили впроголодь, но дружно и весело. И гранит науки, надо сказать, нашим зубам поддавался. Все же росли-то мы без хороших манер, без лоска. А выросли, да еще какими, раз фашистскую Германию разбили, а теперь космические корабли запускаем! — Станислав Леонидович потянулся к пачке сигарет, вытащил одну, размял в тонких пальцах. — Вы, конечно, ни-ни? — покосился он на гостя.
– Ни-ни, — подтвердил Алексей.
– А я вот за последнее время норму потребления, что называется, удвоил. Тяжелые денечки были пережиты. Так вот по поводу разносторонности человеческих увлечений. Знаете что, дорогой мой друг. Чем больше я над этим задумываюсь, тем тверже прихожу к одной истине. Человек несет в жизнь огромный интеллектуальный заряд. Однако в девятнадцатом веке его интеллектуальная устремленность была гораздо шире, чем в двадцатом. Чего мотаете головой? Не согласны?
– Не согласен! — запротестовал Горелов решительно. — Вы, Станислав Леонидович, погрешили против правды жизни и себя в том числе.
– Ах я какой ретроград! — басовито захохотал конструктор.
– Конечно, — загорячился Горелов. — Как же можно брать за образец девятнадцатый век! Ведь самый прогрессивный человек прошлого столетия понятия не имел ни о радиолокаторе, ни о телевизоре, ни тем более об электронной машине. Мы так шагнули вперед, что, если бы на минуту встал из своего склепа житель прошлого века, он бы глазам своим не поверил. А потом, не надо забывать — теперь наука и искусство доступны миллионам...
Конструктор сквозь облако табачного дыма хитровато смотрел на Алексея:
– Насчет миллионов верно. И все же я положу вас на обе лопатки, милейший, в другом. Назовите мне хотя бы одного ученого, который был бы одновременно выдающимся художником и поэтом, как Михайло Ломоносов, или композитором, который наряду с созданием оперной музыки и ораторий открывал бы химические новшества, как это делал почтенный Бородин. Ройтесь, ройтесь в своей памяти, не стесняйтесь.
– Великих не назову, а увлекающиеся есть, — замялся Алексей.
Конструктор с улыбкой победителя вынул изо рта сигарету, сбил с нее пепел.
—То-то и оно. В наши дни техника и точные науки развиваются настолько бурно, что они могут подмять под себя все гуманитарное. А человек, работающий в своей области, настолько унифицирован, что за рамками своей узкой профессии нередко оказывается дилетантом. За доводами далеко ходить не надо. Я, например, кроме
своих скафандров и систем корабля, все остальное знаю весьма приблизительно. Нельзя объять необъятное, и человек, совершающий великие открытия, иной раз попросту не имеет времени, чтобы ознакомиться с мифологией, Вольтером, сесть за пианино. По-моему, я не сделаю крамольного открытия, если скажу, что оперу и театр решительно вытесняют радио, телевидение, кино. И вы все реже и реже встречаете людей, которые восклицают: «Ах какой был вчера Хозе!» или «Ах какая вчера в «Грозе» была Катерина!».
– Да, Шаляпиных и Собиновых что-то нет, — прищурился Алексей, но конструктор перед самым его лицом назидательно поднял палец.
– Нет, дорогой мой, не хитрите. Дело не в голосах, а в дыхании века, врывающемся к нам с антенн, с широкоэкранных кинотеатров, телевизионных установок. Вот и начинаем мы порой забывать древних философов, классиков прошлых веков, перестаем прислушиваться к музыке слова. Однако, дорогой мой, — спохватился Станислав Леонидович, — мы забрались в такие дебри! Вы меня все же поняли?
Алексей пошевелился в удобном кресле.
– Разумеется. Вы хотите, чтобы человек будущего при всей его технической эрудиции не терял бы и эмоциональности. Одним словом, чтобы голова у него была классического образца, как у всех предков, а не кубышкой, напичканной формулами, как у сказочных марсиан.
– Представьте, именно так, — весело подтвердил конструктор. — Не надо нам превращаться в роботов. Человеческий мозг — это же чудо Вселенной, и его не заменит ни одна электронная машина. И мы обязаны воспитывать человека эмоционально, эстетически, что ли...