Костры амбиций
Шрифт:
Тогда Джуди высунула голову сбоку из-за спинки. И так на него посмотрела!
С екающим сердцем Шерман сделал еще несколько шагов, обошел кресло. Лицо Джуди в венце пушистых каштановых волос выражало муку.
— Что ты такое говоришь, Джуди? Я не понимаю.
Она была так расстроена, что не сразу смогла выговорить:
— Видел бы ты сам, какое у тебя сейчас фальшивое выражение лица.
— Я совершенно не понимаю, о чем ты!
Голос у него сорвался, дал петуха. Джуди усмехнулась:
— Ну хорошо, ты будешь утверждать, что не звонил сюда и не просил к телефону некую Марию?
— Кого?
— Какую-то шлюху, так надо понимать, по имени Мария.
— Джуди, клянусь богом, я совершенно не знаю, о чем речь! Я ходил гулять с Маршаллом! Да я и не знаком ни с одной Марией. Кто-то сюда позвонил и попросил к телефону Марию?
— О боже! — Она встала с кресла и саркастически посмотрела ему прямо в глаза.
— И у тебя хватает духу?.. Неужели я не знаю твоего голоса?
— Может, и знаешь, но сегодня по телефону ты его не слышала. Клянусь богом.
— И врешь! — Она жалко улыбнулась. — Ты очень плохой притворщик. И очень плохой человек. Строишь из себя невесть кого, а на самом деле просто дрянь. Ты ведь врешь, да?
— Нет, не вру. Клянусь богом, я пошел погулять с Маршаллом, вернулся, и вот, пожалуйста… то есть я даже не знаю, что сказать, потому что не понимаю, о чем речь. Ты хочешь, чтобы я доказывал отрицательное утверждение?
— Отрицательное утверждение. — Она брезгливо повторила ученый термин. — Ты достаточно долго отсутствовал. Ходил пожелать ей спокойной ночи? И подоткнуть одеяльце?
— Джуди…
— …Ходил, да?
Шерман отвернул лицо от ее негодующего взгляда и со вздохом вскинул руки кверху ладонями.
— Слушай, Джуди, ты абсолютно… совершенно… полностью не права. Клянусь тебе перед богом.
Она молча смотрела на него, И вдруг глаза ее наполнились слезами.
— Ты… ты клянешься перед богом? О Шерман! — Она шмыгнула носом, сглатывая слезы. — Я не собираюсь… Я ухожу наверх. Телефон — вот он. Можешь звонить отсюда. — Она говорила сквозь слезы. — Мне нет дела. Мне совершенно нет дела.
Джуди вышла из комнаты. Каблуки простучали по мрамору в направлении лестницы.
Шерман сел к столу в вертящееся кресло. Запрокинул голову. Вверху по всем четырем стенам тянулся деревянный фриз-барельеф, резьба по красному дереву, изображающий людей, идущих друг за другом по улице. Его изготовили по специальному заказу Джуди в Гонконге за бешеные деньги… мои деньги. Шерман переменил позу, наклонился над столом. Черт бы ее драл… Он постарался распалить в себе пламя праведного гнева. Правы были родители, когда его отговаривали. Разве он не заслуживал лучшей партии? Джуди старше на два года, и мама мягко предупреждала, что такие вещи рано или поздно могут оказаться существенными, то есть понимай так, что непременно окажутся. И что же, он ее послушал? Как бы не так. И отец, говоря будто бы про Каулса Уилтона и его недолгий скандальный брак с никому не знакомой еврейской девушкой, заметил тогда: «Разве нельзя влюбиться в богатую девушку из приличной семьи?» А он что? Послушал отца? Куда там… И все эти годы Джуди, дочь преподавателя истории в каком-то колледже на Среднем Западе — дочь простого провинциального учителя истории, — корчила из себя интеллектуальную аристократку, однако не гнушалась пользоваться его, Шермана, деньгами и семейными связями, чтобы завести полезные знакомства и начать этот свой дизайнерский бизнес, и не постеснялась размазать его фамилию и фотографии их квартиры по страницам дешевых журналов вроде «Дабл-ю» и «Архитектурное обозрение». Разве не правда это? И вот теперь с чем он остался? С сорокалетней женой на руках, да и то она только и знает, что бегает на свою гимнастику…
…и вдруг она представилась ему такой, какой он увидел ее первый раз четырнадцать лет назад в квартире Хэла Торндайка в Гринич-Виллидж. Там были коричневые стены и длинный стол, заставленный конусами салфеток, а публика более чем богемная, если он правильно понимал смысл этого слова, и среди гостей была девушка с пушистыми каштановыми волосами и таким милым, славным лицом, в отважно коротком облегающем платьице, нисколько не скрадывающем безупречную фигурку. Он вдруг снова ощутил ту невыразимую словами близость, которая тогда окутывала их, как кокон, у него в квартире на Чарльз-стрит и у нее на Девятнадцатой западной и отгораживала их от всего, что было привито ему родителями, и Бакли-скул, и колледжем Святого Павла, и Йейльским университетом. Он даже вспомнил слово в слово, как говорил ей, что их любовь преодолеет все-все…
А теперь она, сорокалетняя, безукоризненно заморенная диетой и гимнастикой, ушла наверх в слезах.
Шерман отвалился на спинку кресла. Не он первый, не он последний осознает свою беспомощность перед женскими слезами. Он уронил на грудь свой великолепный подбородок. Сник.
И в рассеянности надавил кнопку на столешнице. Сразу же раздвинулись шторки шкафчика «под-шератон», обнаружив экран телевизора, — еще одна художественная находка его милого огорченного дизайнера.
Шерман достал из ящика пульт дистанционного управления, щелкнул. Экран зажегся. «Новости». Мэр Нью-Йорка. Сцена. Негодующая толпа, черные лица — Гарлем. Размахивают руками… Скандал. Мэр скрывается. Крики… толкотня. Настоящая драка. Вздор какой-то. Для Шермана во всем этом не больше смысла, чем в порыве ветра. Неинтересно. Щелчок — и телевизор выключен.
Правильно она сказала. Он, Властитель Вселенной, человек жалкий, дрянной. И лживый.
2
Гибралтарская скала
Утром она является Лоренсу Крамеру в сером сумраке рассвета, эта девушка, у которой губы накрашены коричневой губной помадой. Встает рядом. Лица не различить, но он знает, что это она. Не разбирает он и слов, что сыплются мелким жемчугом с ее губ, и тем не менее он понимает, она говорит: «Побудь со мной, Ларри. Приляг со мной, Ларри». Он бы рад! Он бы всей душой! Тогда за чем дело стало? Что мешает ему прижаться губами к этим коричневым губам? Как что? Жена! Все из-за нее, из-за нее, из-за нее!..
Он проснулся от трясения и качки: жена задом сползала с кровати, пятилась раком — ну и зрелище… Дело в том, что супружеское ложе, большой упругий матрац на фанерном основании, занимает почти всю ширину спальни, и чтобы слезть на пол, надо как-то добраться до конца матраца.
Вот она сползла, встала на ноги, наклонилась взять со стула халат. Бедра, обтянутые фланелью ночной рубашки, необъятны. И сразу же он раскаялся в этой мысли. Даже вспотел от стыда. Моя Рода! Ведь она только три недели как родила. Эти чресла дали жизнь его первенцу. Его сыну! Просто еще не возвратилась в прежнюю форму. Надо же понимать.
Но зрелище от этого пригляднее не становится.
Он смотрел, как она просовывает руки в рукава халата. Повернулась к двери. За дверью зажегся свет. Няня из Англии, мисс Безупречность, уже, конечно, на ногах и приступила к безупречному исполнению обязанностей. Ему видно освещенное лицо жены — бледное, заспанное, неприбранное лицо в профиль.
Двадцать девять лет, а уже вылитая мать. Ну до того похожа, потрясающе. Здравствуйте, я ваша теща. Дай только срок, не отличишь. Те же рыжеватые волосы, веснушки, деревенский нос картошкой и круглые щеки. Даже мамашин второй подбородок уже наметился. Готовая местечковая ента. Молодка из нью-йоркского околотка.