Коулун Тонг
Шрифт:
— Мой приятель пока колеблется, — проговорил Чеп и заглянул в лицо Хойту. — Он говорит, что хотел бы здесь еще пожить.
— Умные деньги уезжают, — заметил Монти.
— Я хочу посмотреть, что будет, — сказал Чеп.
— Будет бум, — сообщил Хойт.
— Я вам скажу, что будет, — заговорил Монти. — Китайская Народная Республика начнет исподтишка, постепенно затягивать петлю. Поглядите, что делается в школах, что говорят детям об англичанах. Думаете, им там будут расписывать достоинства британского колониализма? Нет, им будут вдалбливать официальную китайскую версию всемирной истории.
— Всех подозрительных они вышлют, — подхватил Хойт.
— Это и к вам относится, — заметил Чеп, — и ко всем американцам вообще.
— Хойт не американец, — сообщил Монти. Словно декламируя стишок, ибо он явно повторял эту фразу уже не впервые, Хойт пояснил:
— Я не американец, но я из Америки.
— Что это значит? — осведомился Чеп.
— Отказался от гражданства.
— А как вам это удалось?
— Легко. Пошел в американское консульство. Подал заявление. Вернулся домой. На следующий день опять пошел в консульство, подписал «Клятву об отказе». Сдал паспорт. — Хойт засунул большие пальцы под ремень. — На том и разбогател.
— Я никогда не отрекусь от Великобритании, — произнес Чеп.
— Или взять моих партнеров по фирме, — вставил Монти. — Квок — канадец. Лум — подданный протектората Тонга. Левин — гражданин Каймановых островов. Да хоть здесь, прямо в этом зале погляди по сторонам — кто белизец, кто панамец, кто вообще с Кабо-Верде.
Чеп невольно осмотрелся. И узрел вокруг только англичан — по большей части знакомых. Вот это новость…
— У меня паспорт Гвинеи-Бисау, — продолжал Хойт.
— Господи, а где это?
— Недалеко от Кабо-Верде, — пояснил Хойт. — Если не врут.
— Ага, государство с черным лицом. Значит, вы черномазый.
— Полегче! — воскликнул Хойт.
— А ты, вероятно, израильтянин, — сказал Чеп Монти, зная, что тот — еврей.
— Австриец, — поправил Монти, отхлебнув пены из своей глиняной кружки. — Здешний австрийский консул предложил. По собственной инициативе. Ему известно прошлое нашей семьи. — Монти слизнул с верхней губы ошметок пены и с серьезным видом добавил: — Я воспринял это как акт искупления грехов с их стороны.
— Монти, ты что же это, перец-колбаса?
— Австрийцев так не называют, — возразил Монти. — Ты нас с немцами перепутал.
— А разве страна не одна и та же?
Чеп был в шоке — ведь Монти всегда с такой любовной интонацией говорил о своем отце, лечившем бедняков в Уайтчепеле, и его бескорыстной преданности пациентам, о своих студенческих годах в Лондонской школе экономики, об офисе на Чэнсери-лейн. Лондонец до мозга костей, господин в котелке и с туго стянутым ремешками зонтиком — вот как Чеп воспринимал Монти, а себя самого считал англичанином колониального розлива, так как мог похвастаться лишь аттестатом зрелости гонконгской средней школы Куинс-колледж.
— Ничего общего, — заявил Монти, вновь поднося к губам глиняную пивную кружку. — Я из старинной династии венских интеллектуалов.
Чеп заключил, что виноват тут не Монти,
— Если твой приятель надумает насчет сделки, скажи, чтобы связался со мной, — сказал Монти.
— Или со мной, — вставил Хойт.
«Какой приятель?» — чуть не сорвалось с языка у Чепа, но он вовремя спохватился.
Вернувшись в тот вечер в Альбион-коттедж, он увидел, что мать выставила на стол корзину с фруктами. Отчего, интересно, у нее такое сияющее лицо? Фрукты — они фрукты и есть. Назавтра на фабрике Мэйпин тоже принесла ему в кабинет корзину с фруктами. Очередную. На сей раз — с японской мушмулой, лонганами, мангустанами и киви. Красивые пальцы Мэйпин крепко стискивали ручку корзины.
— Человек дает это вам.
— Что за человек? — Чеп развернул записку, приклеенную к корзине скотчем. «Позвоните, пожалуйста».
— Из Китая, я думаю. Я его не знаю.
— Но он вас знает?
— Может быть.
Чепа взбесило это уклончивое «может быть», означавшее, что просьбу автора записки придется исполнить.
Провожая Мэйпин взглядом, он вновь ощутил, что возбуждается. В манере уходить, свойственной как ей, так и почти всем женщинам на свете, сквозила какая-то поразительная невинность: женщины всегда казались несколько беспомощными, неуверенными, робкими. Мужчины по большей части удаляются враскачку, словно в любой момент готовы обернуться, презрительно ощерить зубы; но женщины всегда как бы спешат убежать. У Чепа часто возникало безотчетное желание схватить уходящую за худые плечи и повалить на пол; он ненавидел себя за эти фантазии, больше подобающие какому-нибудь насильнику-психопату.
Когда в то же утро он позвонил мистеру Хуну, тот мгновенно взял трубку, судорожно схватил — вот именно схватил, словно всю неделю держал над телефоном руку в ожидании звонка.
— Вэй! — впопыхах произнес Хун на родном языке, а затем добавил: — Да?
— Я бы хотел с вами повидаться по одному делу, — сообщил Чеп, надеясь навязать Хуну свои правила игры.
— Большое спасибо, что перезвонили, — ловко увернулся мистер Хун. — Я так рад, что вы получили мою записку.
— У меня не очень-то много времени, — прервал его Чеп.
— У меня еще меньше, — отозвался мистер Хун. — Допустим, в клубе в шесть?
— В Крикет-клубе?
— В «Киске», — отрезал мистер Хун и положил трубку прежде, чем Чеп успел возразить.
Чеп и сам не мог бы сформулировать, чем его так напугала перспектива увидеться с мистером Хуном в подобном месте. И все же сердце у него екало. В «Киску» он явился, снедаемый чувством своей беззащитности. Мистер Хун, напротив, был сама бодрость и учтивость. Ага, вот в чем штука: в самоуверенности этого типа, а также в том, что он уже втерся в жизнь Чепа — великолепно поладил с матерью, свел знакомство с Мэйпин, мамой-сан, Бэби и Лус. Да и с Монти они, верно, закадычные приятели. Таким-то образом мистер Хун и обрел власть над Чепом.