Крабат, или Преображение мира
Шрифт:
Ничего не найдешь, если не ищешь, поэтому я вопрошаю. Я не спрашиваю, в какой части мира, я спрашиваю, в каком мире? Потому что мир будет неделим, когда мой ребенок будет вдвое моложе, чем я сейчас, - да разве и теперь мир можно разделить?
Я не спрашиваю про ясли и детский сад, про хорошую школу, про бесплатное обучение, не спрашиваю про устойчивость экономики, про библейские семь тучных и семь тощих лет, не спрашиваю почему и зачем, а спрашиваю только: сохранится ли тот кусочек надежды, который я кладу в банк, чтобы получить проценты - пусть самые крошечные, или мне грозит потеря внесенного капитала?
Много есть у меня путей, может быть и этот:
Я раздеваюсь и надеваю на себя другую одежду. Под кожей я - это еще я, но у меня уже чужое имя, все равно какое.
На мне длинное,
Я скучаю. Мы все скучаем.
Генри развалился у камина и считает: один миллион двести сорок три тысячи сто семьдесят четыре, один миллион двести сорок три тысячи сто семьдесят пять, один миллион двести сорок три тысячи сто семьдесят шесть, он не играет в покер и не пьет, потому что это мешает ему считать. Он хочет считать до тех пор, пока не умрет, ему тридцать четыре года, он здоров, как тюлень. В прошлом году мы охотились на севере, там невероятно много тюленей. Я хотела сосчитать, много ли подстрелила, по Генри стоял рядом со мной и бормотал свои идиотские цифры, а когда он замолкал, то записывал получившиеся у него миллионы в дешевую голубую тетрадку, и я не могла сосчитать, скольких я уложила.
Анжелика и Дейв в этом году снова там были, а я нет, это скучное занятие, даже когда такой идиот, как Генри, не мешает считать, много ли ты уложила. Что с того, если знаешь сколько - сто или пусть даже тысячу, с таким же успехом можно валять дурака у камина и бормотать, цифры.
Рядом сидит Лил, на которой всегда есть что-нибудь шафрановое, если бы она вдруг надела на себя белое или синее - вот была бы сенсация, сюда кинулись бы все репортеры. Лил в шафраново-желтой блузке и зеленой, как биллиардное сукно, юбке сидит, окруженная целой горой фотографий. Она где-то услышала или прочитала, что на царице Савской, когда она лежала в постели с Соломоном пли с кем-то другим из библейских царей, было надето украшение, взглянув на которое Давид - или кто там с ней был - от удивления оказался не на высоте. Лил распорядилась сфотографировать драгоценности всех музеев мира, чтобы достать себе такое же украшение, если она все же выйдет замуж за Гунтера; Лил ненавидит мужчин, а Гунтер просто кобель, и она хочет, чтобы в их брачную ночь он был посрамлен, как тот библейский царь.
Мой муж не кобель, как Гунтер, на нем протертые почти до дыр матросские штаны, его всегдашняя куртка из серой шерсти широко распахнута на груди, так что видны седые волосы на медной коже, он сидит рядом с Генри, бормотание которого не мешает ему. Мой муж уставился на огонь и думает о своих танкерах, он всегда думает о танкерах, ему не бывает скучно. Его голова словно глобус со светящимися точками, которые передвигаются по морям. Может быть, я тоже танкер на этом его глобусе, и сегодня мой путь случайно пересекся с его путем, поэтому он здесь, что бывает очень редко. Он похож на пирата, но никто не нагоняет на меня большей скуки, чем этот человек, только похожий на пирата, ведь на самом деле его голова - это глобус со светящимися точками.
Он мой третий муж, а я его четвертая жена. Мы отпраздновали свадьбу на белоснежной яхте, и десять танкеров вокруг нас ревели, как быки, а ночью у меня была истерика от смеха. Диди хотел сделать из этого пьесу: самые дорогие декорации в мире, а на сцене ничего не происходит.
Диди очень популярный драматург, когда он напивается, то говорит: мои пьесы имеют успех, потому что на сцене я, вместо того чтобы вас всех гильотинировать, только вытираю вам задницы наждачной бумагой, а вы думаете, что у меня очень шершавый язык. Гильотинировать, думаю я, гораздо увлекательнее, можно было бы, например, заключать пари, чья голова дальше откатится. Или как кто будет вести себя перед казнью: ругаться, плакать или молиться. Я бы не стала молиться. Когда мне пришла в голову мысль, что душа какой-нибудь уборщицы будет на небесах рядом с моей, облаченная в то же ангельское одеяние, я сразу же отправила господа бога на пенсию. Для чего же ты тогда ходишь в церковь, спрашивает Дейв, а для чего ты стал олимпийским чемпионом, отвечаю
Диди уже несколько недель лежит в клинике и ждет, когда ему смогут пристегнуть новую ногу. Он вдруг сошел с ума, купил себе старый катер, самое современное водолазное снаряжение и решил, вооружившись ножом, охотиться на акул. Потом в горячечном бреду он все время кричал, что это мой муж откусил ему ногу.
Иногда у меня возникает интерес к Диди: мужчина с одной ногой. А пластмассовый протез я ему отстегну.
Ко мне подходит Мария-Грация с рюмкой виски. Она устраивает культ из своей выпивки: полбутылки в день, не больше и не меньше, я ни разу не видела ее пьяной. Она только что написала письмо своей дочери, которая где-то изучает историю искусства или что-то в этом роде и живет в коммуне: четверо парней и две девушки.
На коммуну Мария-Грация готова смотреть сквозь пальцы, но моя дочь не моется, мне придется лишить ее благословения. Мария-Грация обожает библейские выражения. В самом деле, говорит она, могу ли я завещать той, которая не моется, мои двадцать восемь процентов мирового производства мыла?
Это она и написала в своем письме, и проблема дочери была решена. Однако лучшему в мире мылу все равно будет нанесен урон, потому что, когда Диди выйдет из клиники, я расскажу ему эту историю, и он наверняка сделает из нее пьесу, может быть, она будет называться "Чистая Клаудиа и грязное мыло": дочку Марии-Грации зовут Клаудиа.
Как она ее заполучила, для всех загадка. Не иначе как из пробирки, потому что даже такому кобелю, как Гунтер, не приходит в голову мысль переспать с ней, несмотря на ее двадцать восемь процентов мирового производства мыла. Кроме того, Мария-Грация повсюду подбирает чужих дочерей, она отправляется туда, где идет война, и выискивает среди сироток самую красивую девочку, по возможности лет двенадцати.
Она усаживается рядом с моим мужем и шепчет что-то ему на ухо, наверное, спрашивает о том, где теперь разразится война. Мой муж всегда знает это заранее, у него хороший нюх; если у человека в голове одна нефть, он прекрасно чует, где затеваются грязные дела.
"Эй, Дейв", - окликаю я.
Дейв сидит где-то позади меня и тянет свой гренадин. Он не курит, не пьет, зато он так управляет своим парусником, что получил уже три золотые медали. Ему хочется завоевать еще две, и он наверняка их добудет.
"Что, Джекки?", - спрашивает он.
"Где будет следующая маленькая война?" - спрашиваю я. Дейв обиженно молчит: он настоящий спортсмен, и больше ничего. Тысячи грязных пальцев, которые он сует в тысячи грязных дел по всему земному шару, всего лишь неизбежное зло. Распространителям новостей нужны собиратели новостей, говорит он и умывает руки, как Понтий Пилат. Для многих людей нравственность слишком большая роскошь, а Дейв во время парусных гонок и охоты на тюленей ведет себя в высшей степени нравственно.
На террасе появляется Гунтер, он поет фашистскую песню - ностальгия, говорит он, от нее нет лекарства; у него сильный мужской голос, сейчас он звучит хрипло: Гунтер выпил, он любит низкого пошиба кабаки и шнапс. Он останавливается на пороге, ухмыляясь, смотрит на Лил и кричит: сегодня Вальпургиева ночь, если вы, невежды, знаете, что это такое. Фауст, первая часть, и это мы сейчас сыграем: К вершине ведьмам путь лежит средь гор и скал, с метлой, с козлом, - и вонь и гром стоят кругом, улиткой наши все ползут, а бабы все вперед бегут. Где зло, там женщина идет шагов на тысячу вперед - правда, Лил?
– не будем в споре тратить слов, нужна им тысяча шагов, а некоторым и миллион, мужчина вздумает, - и в миг одним прыжком обгонит их. Он смотрит на меня, я стою, опершись на стол, и идет ко мне, по-матросски широко ставя ноги, рывком поднимает меня и швыряет на стол. Он знает, что молния на моем платье расстегивается снизу вверх, он раскрывает ее до колен, дальше не удается, ведь я сижу. Двумя пальцами он медленно стягивает шелк с моей груди, прекрасный сон я раз видал, хе, хе, я перед яблоней стоял, хе, хе, вверху два яблочка на ней, да это же дыни - я даже текст забыл, эй, Джекки, рычит он, ты же ведьма, ложись на стол, я посажу тебя на метлу.