Красная рябина
Шрифт:
— Как хочешь, — протянул парень. — Он еще чего-то подождал и рывком нажал на педаль.
Сима повернулась и ушла на ферму, а Генка присел на бревно, стал палочкой счищать грязь с сандалий. Хотелось разобраться в том, что сейчас увидел.
— А Симка где? — послышалось у самого его уха.
Он не заметил, как к нему подошла уже старая женщина в чистом фартуке, чистом головном платке и с мешком на плечах.
— Там она, — кивнул Генка на ферму.
— А ну, подсоби.
Женщина передернула плечами.
Генка посмотрел на свои вымытые руки,
— А ты что ж — племяш ее, Федора сын?
— Сын. А вы что, знали папу?
Женщина усмехнулась.
— Знавала. — Она посмотрела на его клетчатые гольфы, на то, как он тщательно платком вытирает после мешка руки… — Не похож ты на него.
Второй раз уже Генка слышит это. Но ведь не мог же он измениться за каких-нибудь два-три дня!
Спать легли на сеновале. Сима сдвинула в сторону почему-то не прибитые несколько досок на крыше, и стало так, словно спишь под открытым небом.
— Зачем ты это?
— Люблю на небо смотреть. Я в школе больше всего астрономию любила. Не то чтобы там формулы какие, цифры, а вот просто звезды: Вега, Ригель, Сириус. Красиво?
— Красиво. А что это значит — Сириус, вот, например?
— Не знаю. Имена такие. Почему людям не дают такие? Меня если бы Вегой звали, я бы…
— Что?
— Красивая, наверное, была бы.
— Серафима тоже красиво.
— Ну уж красиво, скажешь. В будущем у людей, наверное, будут только красивые имена: Аннтоооон, — сказала она.
— Чего?
— «Антон» тоже оставят. Послушай, как звучит. Как колокол: Аннтоооон.
— Ии-ваннн, — сказал Генка. — Чем хуже?
— Ничего, — неохотно согласилась Сима. — Только Антон лучше.
— А Серафима — хорошее имя, зря ты. Вега хуже, вроде собачьей клички.
— Ничего-то ты не понимаешь, — вздохнула Сима. — Давай спать лучше.
Генка лежал, смотрел на звезды и думал. Почему так непонятно назвали звезды? Назвали бы по-русски. Чем плохо «звезда Серафима»? Он обязательно бы так назвал.
Он уже стал засыпать, когда услышал шорох в том углу, где тихо до этого лежала Сима. Скоро шорох перешел в бормотанье. Генка приподнялся, напряженно прислушиваясь. Белела в темноте постель, и едва-едва слышные слова доносились до Генки. «Бредит, — понял Генка, — вот потеха».
— Уедет милый мой, — бормотала Сима, — далеко уедет… — и замолчала.
Генка ждал. И Сима опять забормотала:
— Уедет милый мой, уедет далеко он, а я останусь здесь…
Прошло еще немного времени, и Сима медленно, словно подбирая слова, запела:
Уедет милый мой, Уедет он далёко… А я останусь здесь… Останусь одинока.Передышка — и опять:
Слезинки не пролью И ни за что на свете НиСима пела. И то, как пела она, останавливаясь и часто спотыкаясь, делало эту невеселую песню особенно печальной.
Но если вдруг вернется, Я все ему прощу. Что не жалел — уехал, Ни слова не скажу.«Сима», — хотел позвать Генка. Но голос его дрогнул, сорвался. А в Симином углу вдруг заплескался, забился торжествующий смех. «С ума, что ли, сошла? — испугался Генка. — То чуть не плакала, а то хохочет».
А Сима во весь голос и теперь уже весело запела ту же самую песню:
Уедет милый мой, Уедет он далёко…Генка подполз к ней и увидел, что она лежит, высоко взбрыкивая ногами.
— Сим, ты что?
— Не спишь? — обрадовалась Сима. — А я песню сочинила. Вот послушай. Нравится?
Отчего-то Генке стало ужасно больно. Он разозлился на себя, на Симу:
— Орешь тут, спать не даешь. Я думал… Думаешь, не знаю, про кого поешь?
— Ну, про кого еще? — с угрозой спросила Сима.
— Про этого, лопоухого.
— Кто лопоухий?
— Сама знаешь. И врет он все.
— Что врет?
— Все врет.
— А ты откуда знаешь?
— Да уж знаю.
— А ну иди отсюда! — закричала Сима. — Нашелся умник. Сам ты лопоухий!
Наутро Генка встал с чувством непоправимой беды. Что это он наболтал вчера вечером? Теперь Сима и знать его не захочет. И вечно у него так: ляпнет что попало, потом не расхлебать.
Когда он по лестнице слезал с сеновала, увидел ее в саду выбирающей спелую смородину. Она тоже увидела его, позвала, протянула банку с ягодами:
— Еще не ел, поди, в этом году.
Генка обрадовался, что Сима забыла ночную ссору, взял и стал прямо из банки сыпать себе в рот смородину, скользкие от росы ягоды катились за ворот, падали на землю. Сима смеялась, а Генка делал вид, что никак не может ни одной ягоды поймать в рот. Незаметно пролетел последний день. Опять ходили на ферму. И Генка с удивлением заметил, что Сима любит своих поросят. Вот как другие, например, любят щенят или котят… Всем у нее находились какие-то смешные, ласковые клички: Мурзилка, Огонек, Ленивец, Копытик. Одного розового поросенка она поймала на руки, когда тот лез кусаться к своим братьям, и стала ему выговаривать. Поросенок тыкался ей в шею своим любопытным пятачком, и хвостик закорючкой крутился у него безостановочно, как у настоящего щенка.