Красная тетрадь

Мурашова Екатерина Вадимовна

Звериная троица держится со мной настороженно, хотя Зайчонок явно не понимает причины и лишь подчиняется приказам старших. Соня и Матвей, напротив, открыто дружелюбны, и даже, кажется, поспорили из-за меня с Волчонком. Все они ведут себя при встречах в тайге так, как будто что-то (или кого-то?) выслеживают. Не меня ли? Может быть, у них такая игра? Но что послужило для нее спусковым механизмом? Хотел бы я знать.

Отсутствие контактов с господами революционерами приносит мне, пожалуй, явное облегчение. Хотя, вероятно, нет смысла притворяться перед самим собой. Кроме упомянутого облегчения – больно. Иногда до темноты в глазах. Но это следует пережить. Лучше других зная доподлинное устройство «товарищей», я ведь

вполне предполагал что-то подобное. Надя на людях не смотрит в мою сторону, но иногда прибегает ко мне, сверкая глазенками и дрожа от возбуждения. Я должен утешать ее и успокаивать всеми мне доступными способами. Кажется, что мои ласки и неправедная близость со мной стали для нее чем-то вроде навязчивой и опасной привычки. Я всей душой чувствую неправильность этого, но по собственной слабости ничего не предпринимаю. При том, разумеется, что именно я, мужчина, должен был бы что-то сделать, чтобы распутать или хоть разрубить завязавшийся узел.

Между ласками и играми Надя выбалтывает мне все, что происходит у наших революционеров. И, надо признать, что вещь (а точнее, процесс), которую они задумали и практически на данный момент организовали, действительно не лишена изящества и вызывает мое искреннее уважение к организационным способностям здешних народолюбцев. Господин Коронин, как старожил здешних мест и еще несколько товарищей в разных городах России (Тобольске, Екатеринбурге, Ростове, Москве и т. д., минуя, разумеется, из соображений безопасности, столицу), создали что-то вроде пути переправки на запад беглых политических ссыльных и ссыльно-каторжных. Конечной точкой пути является, как я понял, заграница – Англия и Франция в первую очередь. Причем налажена каким-то образом и обратная связь: о конечной удаче или неудаче побега уведомляют Сибирь, и, кроме того, пересылают сюда издающуюся за границей революционную литературу. Все это подразумевает синхронное задействование десятков явок и едва ли не сотен людей, разбросанных на пути во много тысяч километров. Достаточно впечатляющая картина, в чем-то аналогичная американской Undergraund, организованной когда-то для переправки беглых негров-рабов на свободный от рабства Север.

И пусть теперь кто-нибудь мне объяснит. Почему я, профессиональный революционер, не принимаю во всем этом участия, а вместо того охочусь на зайцев и пытаюсь наладить работу на нескольких умирающих приисках, служа наемным инженером у довольно-таки бестолковых в деловых вопросах хозяев? А всем революционным делом заправляет зоолог Коронин, который, может быть, и неглупый по-своему человек, но по некоторым показателям явно не видит дальше своего носа. «Андрей Андреевич, вы – провокатор?!»

С меня довольно. Я не хочу всего этого слышать. И видеть. И знать. Я хочу прожить остаток жизни отдельно от всех на свете революций, реформаторов и революционеров. Иногда я не выдерживаю и просто-таки ору это Наде в лицо, и трясу ее за плечи. При этом ее фарфоровая кукольная головка болтается на тряпичных кукольных плечах, а широко распахнутые глаза смотрят на меня с восторгом. Чем больше я ору и беснуюсь, тем больше я ей, по-видимому, нравлюсь. «Я тебе верю! – утверждает она, а потом. – Ты очень умный. Ты меня выслушаешь и обязательно что-то умное посоветуешь. Ты же хорошо во всем этом разбираешься. Наверное, даже лучше Ипполита и Гавриила. А я им потом так скажу, что они решат – им это самим в голову пришло. И всем будет хорошо. Правда, милый?»

Иногда, презирая себя, я действительно не выдерживаю, и начинаю давать советы, как лучше организовать то или иное, как разрешить возникшую проблему. Надя смеется от восторга, повторяет все вслух, чтобы я мог поправить, и продолжает болтать дальше.

Для нее, как я понимаю, это такой вариант светских сплетен. Должна же она в клювике что-то приносить в мою холостяцкую обитель. Кроме вина, пирогов и приготовленной дичины в специальном горшочке («Я знаю, к тебе кухарка всего три раза за неделю приходит, остальное время ты куски всухомятку ешь,

или в трактире. Разве с нашей Светланой сравнить?»). Кто бы знал, как бесит меня этот горшочек, и совершенно ужасные, какие-то липко-смолистые духи, которые она ворует у старшей сестры, и специальная кофточка без рукавов, которую она надевает, когда… Молчать, Измайлов!!! Ты запутался в собственных грехах, предательствах и потерях. И теперь хочешь обвинить во всем этого диковатого и по-своему честного полуребенка, который, между-то прочим, спас тебе жизнь?! Ничтожество!

Впрочем, возможен и иной вариант. И тогда рассказы Нади мне не имеют никакого отношения к реальности, и есть не что иное, как хитро задуманная Корониным и Давыдовым («летописец» Веревкин кажется мне для таких интриг слишком простодушным) провокация. Рассказать мне и поглядеть, куда, кому и каким образом я побегу докладывать… Но в это трудно поверить, так как тогда получается, что любезный Ипполит Михайлович сам подкладывает мне в постель свою жену. Не может же он быть таким наивным дураком, чтобы всерьез полагать, что встречаясь с Надей тайком и наедине, мы с ней лишь пьем чай и беседуем о переселенческом вопросе и областническом движении! Или – может? Но кто же тогда получаюсь я? Нет, не так – кто же получаюсь я в любом случае?

Глава 17

В которой рассказывается о любви разбойника Никанора к Вере Михайловой, маты Боролмина – к Северной Звезде, а также о любви остячки Варвары к свободе

Жемчужные с голубым лепестки пролесок, казалось, светились собственным нежным и таинственным светом. На лиственницах едва распускались мягкие пучки иголочек. Темные ели смотрелись чужими на празднике жизни. На ивовых кустах пушились переполненные пыльцой сережки. Между корнями деревьев, не дожидаясь сумерек, буйно шуршали мышиные выводки. На клейком, с грош размером березовом листке отдыхала уставшая за день пчела. Стреноженные лошади, фыркая и принюхиваясь, бродили по небольшой полянке и пили губами изумрудные фонтанчики свежей травы, пробивавшиеся сквозь бурую подстилку.

Мужчина и женщина стояли посреди поляны и смотрели друг на друга. Их медленные взгляды соприкасались, ощупывали друг друга не хуже, и, пожалуй, чувствительнее нетерпеливых пальцев.

– Отчего не хочешь пойти со мной? Боишься? – спросил мужчина.

– Нет, Никанор, – женщина покачала головой. – Не боюсь. Пусть на воле.

– Пусть, – мужчина кивнул. – Мне все равно. Как ты хочешь. Пойдем вон туда. Там елка, как шатер. Я разведу костер, иначе ты замерзнешь.

Раскинувшая свои ветви на краю поляны огромная ель и вправду образовывала внизу укромный домик. Гладкая, блестящая, сухая хвоя не оживлялась ни одной травинкой. Никанор расстелил вынутое из тюка одеяло, быстро зажег небольшой огонь. Вера отметила в нем сноровку таежных следопытов и разбойников – костер раскладывался таким образом, чтобы дым уходил в крону ели и рассеивался в ней. Случайные наблюдатели просто не могли засечь такой костер.

– Ты пришла… только сегодня? – спросил Никанор.

– Плохой из тебя купец, – усмехнулась Вера. – Спохватился теперь. Мог бы и зараньше выспросить, поторговаться, коли уж покупаешь товар.

– Ты – не товар! – с надломом в голосе прошептал мужчина.

– А что же еще? – удивилась Вера. – Цена названа. Стороны согласны. Да это пустое, мне не в диковинку. Я ж крепостной родилась…

– Если так, то я… – огромные кулаки мужчины сжимались и разжимались, словно дышали и готовились к нападению два хищных зверька.

– Хочешь теперь разорвать сделку? Ну-у… Никанор! Это уж ребячество какое-то. Или у тебя товара нету? Помер твой Коська-Хорек? Или сбежал и бумаги унес? Или Черный Атаман мнение переменил?… Решил сам золото добывать или уж сидеть на нем, как собака на сене?

– Вера! – лицо мужчины скрыто, до глаз заросло бородой, и выражения его разгадать нельзя, но мука в глазах оставалась подлинной. – Ты все про дела, да про золото это… Скажи: ты… тебе противно сейчас, и ты этим загородиться хочешь? Или и вправду в тебе ничего, кроме золота этого проклятого, не осталось?… Тогда лучше, чтоб меня в бегах до конца подстрелили…