Красная волчица
Шрифт:
— Обещал. Тогда ты не была невестой Урукчи.
— Сволочь ты, Генка. Вот Вася бы увез на край света. А ты насытился и в кусты.
— Так Васька здесь остается.
Капитолина опять отпила наливки из горлышка, уронила руки на колени, задумалась.
— Что это мы сегодня, как на похоронах, — проговорил Генка.
— И верно, похороны, — встрепенулась Капитолина. — Давай веселиться на моих похоронах.
У деда Корнея день в хлопотах: вычистил ружье, наточил нож и пальму, подремонтировал понягу, подштопал зипун.
Из кути вышла его жена Домна Мироновна, маленькая щупленькая старушка.
— А ты, Корнеюшка, куда снаряжаешься? — спросила она.
— Завтра в лес мужики идут. Забыла, что ли?
— Да где уж забыть-то. Пятьдесят лет тебя собирала. Потом ждала, вот в это окно все смотрела.
— Что тогда спрашиваешь? Наготове надо быть. Может, Захар возьмет меня с собой.
— Отходил ты свое.
— Добре мы с Захаром охотились. А ты что стоишь-то, старая?
— А что мне делать-то, Корнеюшка?
— Баню тони.
Из бани дед Корней пришел бодрой походкой, выпил ковш квасу, крякнул от удовольствия.
— Отдыхать ляжешь? — спросила Домна Мироновна.
— А то как же. Завтра рано вставать.
Дед Корней прошел в горницу и остановился в недоумении: пятьдесят лет перед уходом в тайгу он спал под образами. Исстари так повелось: охотник перед промыслом идет в баню смыть грехи и последнюю ночь спит один, чтобы перед тайгой предстать чистым. Разве только молодожены махнут на все рукой и под покровом ночи проведут часок-другой вместе.
— Где постель? — гаркнул старик.
— Я на кровати постелила.
— Или ты не знаешь, где мое место перед промыслом?
— Нетто к тебе грех-то еще пристать может?
Дед Корней тряхнул бородой.
— Дура-баба, тебе-то откуда знать, что ко мне пристать может.
Бросил он в передний угол медвежью шкуру, лег на нее и укрылся зипуном. Проснулся рано и чуть свет пришел на усадьбу Вороновых. Был он в зипуне, перетянутом ремнем, на боку нож, за плечами поняга, в руках пальма. В таком снаряжении и положено быть охотнику. Поздоровался, осмотрел поклажу на санях, хорошо ли увязана, и подошел к Захару Даниловичу.
— Возьми меня, буду кашеварить.
— В зимовье, паря, замерзнешь, — отвел взгляд Захар Данилович. Около тридцати лет они вместе уходили в тайгу. Теперь вместо деда шел Дмитрий.
— Мне бы хоть взглянуть на зверя, — вздохнул дед Корней.
— Что поделаешь, Корней Иванович. Скоро и мне идти в отставку.
У деда Корнея задрожали ресницы. Он что-то еще хотел сказать, но только мотнул головой.
— Не дело перед промыслом мокроту разводить, — остановил его Захар Данилович. — Трогай, Василий.
Дед Корней с Марией Семеновной проводили охотников за деревню до леса. Василий остановил лошадей и подошел к матери.
— Не хворай, мама.
— С богом, сынок, — Мария Семеновна перекрестила Василия. — Осторожней будь. Чулки теплые не забывай надевать.
— Не печалься, мама. — Василий шагнул к деду Корнею. — Бывай здоров, дедушка.
— Хорошего вам промысла.
Василий взял за повод лошадь, и обоз тронулся.
Когда охотники скрылись в лесу, Мария Семеновна вздохнула:
— Вот и улетели наши соколы.
— Мочи нет, а то бы следом пешком пошел, — сокрушался дед Корней.
…Неторопливым шагом отмеряет версты Василий, а над ним серой оленьей шкурой висит небо, лениво сыплет снежок, приглушая лесные звуки. По лесу мечется Малыш, обнюхивает следы белок и соболей, но найти зверьков не может: попрятались от непогоды. С косогора ветерок донес глухариный запах, бросился туда, но птицы с шумом поднялись и улетели. Вернулся Малыш, виновато посмотрел на Василия.
— Ничего, бывает, — успокоил его Василий. — Может, к вечеру подфартит.
Свернули к кедрачам. На широких ветках синими кусками лежит снег. Проваливаются ноги в багульник, будто пристают к земле. Тяжело идти. А куда ни посмотри — тайга. Ей тесно под серым куполом ненастного неба, уперлась в горизонт и вздыбилась темными горами.
Шумит, волнуется тайга. Она орлицей распласталась от седых Уральских хребтов до снежной Чукотки. Тайга. Не тебя ли зовут Сибирью? Сибирь! Уж больно ты крута характером. И все у тебя через меру. Если весна, так весна. Сыпанут апрельские дожди, размочат снега. Еще вчера вьюжило, а сегодня табунами диких оленей мчатся по падям ручьи. И глядишь, заворочалась река разъяренным зверем, ломает ядреные льдины, гонит их прочь. На десятки километров слышится грохот. Окажись здесь деревня, в щепы дома превратятся, точно через жернов пройдут.
Промчатся вешние воды, потоком хлынут на землю свет и тепло. Голубым лебединым криком наполнится тундра, на песчаных косах зацветут кусты черемухи, в распадках розовым туманом разольются марьины коренья, от жарков огнем заполыхают луга.
Но не успеет охотник обогреться, а на землю уже сыплются пожелтевшие листья. Вслед за ними налетят метели, засвистят ветры в горах. И останется охотник наедине с сорокаградусным морозом и свирепыми вьюгами. Ох и солоно достается ему кусок хлеба.
Сибирь! Нет, в скупости тебя не обвинишь. На все ты щедра, и ничего у тебя не бывает вполовину: если гроза, так рушатся горы, если мороз, так дух захватывает, если свет, так до боли в глазах.
Идет Василий, снежок присыпает его следы. Клубятся серые облака, разгребет их солнце и снова спрячется.
Сибиряк! Дитя тайги. Ты не хнычешь, когда тебе голодно, ты не жалуешься на свою судьбу, когда у костра тебя донимают морозы, ты не ропщешь, когда усталость тебя валит с ног. Одиночество приучило тебя молчать, потому-то ты и скуп на слова. Не раз, спотыкаясь о смерть, ты пройдешь по своей тропе. Только когда-нибудь в кругу друзей за бутылкой спирта ты расскажешь забавную историю и этим вознаградишь себя за все.