Красная волчица
Шрифт:
— Это худой людь говорил, злой.
Ятока встрепенулась.
— Я у старика Двухгривенного была. Чай пить заходила. Генка пришел, меня не видит, старику говорит: «Васька тунгусов мутит, не велит нам пушнину сдавать, но я его проучу. Он двух соболей Ганьке дал, тот увез с собой, а я пустил слушок…»
— Вот гад, — Василий стукнул кулаком по колену. — Дал я Ганьке двух соболей, невыходных, собаки ранней осенью задавили. Парень-то на красного командира поехал учиться, как ему не помочь? А Генка вон куда повернул и тебя приплел. Степан сердится. Вот это пироги.
Ятока ничего не сказала. Наплела узоры жизнь, попробуй их разобрать, да еще тогда, когда у тебя за плечами только восемнадцать девичьих лет, и ничего больше.
— Что голову-то повесила?
— Пастухи не хотят работать. Охотники сердятся. Степан ругается. Совсем одна Ятока. Как жить? — Ятока посмотрела на Василия.
— Скажи, Ятока, старик Трофим Двухгривенный — очень хороший человек?
— Пошто хороший? Людей шибко обманывает.
— А Урукча?
— И Урукча — худой. С Григорием Боковым гуляют, охотников спиртом поят, соболей у них забирают. Как потом люди жить будут?
— Видишь, что Боков, что старик Двухгривенный, что Урукча — одного поля ягода. Дай им волю, последний кусок из рук вырвут.
— Так, Вася. Шибко плохие люди.
— И ты с ними заодно.
— Пошто так говоришь? — Ятока с укором посмотрела на Василия.
— Ты послушай. Кто тебе оленей пасет? Бедняки. А как они живут? Кусок хлеба не всегда есть. Вот и выходит, обираешь ты их так же, как и Трофим Двухгривенный.
— Старик — злой человек. Сердца у него нет.
— У тебя сердце есть, а много ли проку от этого людям? Степан говорит, надо новую жизнь строить, чтобы всем людям хорошо было. У тебя пять тысяч оленей, а другие с голоду умирают. Разве это дело?
— Раньше думала, много оленей — очень хорошо. Теперь совсем измучилась, не знаю, делать что. Бери всех оленей. Делай, что хочешь.
— Они мне на что?
— Ты мужик, думай. Мне совсем плохо, хоть пропадай.
— Ну, и дела у тебя. Давай вместе думать?
— Давай.
Ятока сразу повеселела. Василий снял с тагана котелок, налил в чашки чаю, поставил перед Ятокой рожень с мясом.
— Угощайся. — А сам достал из котомки круглую баночку с монпансье и подал Ятоке. — Давно уже ношу.
Ятока взяла конфеты и заулыбалась.
— Спасибо, Вася. Ко мне когда в гости придешь?
— На днях как-нибудь заверну.
— Приходи. Совсем одна.
Василий разрезал кусок хлеба пополам и положил на понягу перед Ятокой.
— Пей чай, а то остынет.
…Ветер стих, долгожданное солнце радостно смотрело на Ятоку и Василия. А они неторопливо шли по тайге. За Ятокой тянулся олень. Он ревниво косился на Василия, стара лек задеть его по спине ветвистыми рогами.
Женя Пучкова пробиралась косогором. На ней шапка, телогрейка, подпоясанная ремнем, на котором висит нож в берестяном чехле. На ногах унты до колен, на плече ружье. В таком одеянии Женя кажется еще короче, как коробочка, что поставь, что положи. Пухленькие щеки ее, румяные от мороза, точно обожженные утренней зарей. Брови и веки припудрены инеем.
Потоком света залиты пади и горы. Кругом чуткая морозная тишина. Деревья, седые от куржака, искрятся. В ветках суетятся синицы, по стволам юрко шныряют поползни, мяукают кукши, усердно стучат дятлы.
Жене не по себе. Первый раз в жизни она оказалась с глазу на глаз с тайгой. Верно, хаживала с подругами за ягодами, но тогда тайга была другой, рядом были люди.
Впереди залаяли собаки. Голос их катился по распадку звонкий и чистый. Женя подошла к ним. На дереве сидела белка, положив пушистый хвост на спину, и рассматривала девушку. Такую диковину она видела в тайге в первый раз и не знала, испугаться ей или нет. На всякий случай заскочила повыше. Женя выстрелила. Дробь забила по сучкам. Белка фыркнула и запрыгала с дерева на дерево.
— Милая, родненькая, остановись, — умоляла Женя. Белка еще проворней скачет, собаки гонятся за ней.
Несколько раз стреляла Женя, пока кое-как спромышляла.
— Какой из меня охотник, Степан Сергеевич, — привязывая к поняге белку, рассуждает Женя. — Да и жалко мне эту живность.
И опять бредет Женя по снегу, за ней тянется мелкая строчка следов. Впереди села кедровка, что-то поклевала, вспорхнула на ветку.
— Голодно тебе, — посочувствовала Женя.
Она посмотрела, где садилась птичка: на снегу три скорлупки от кедрового ореха. Теперь только Женя увидела на склоне молодые кедры. Посадили их кедровки. Осенью эти рябенькие птички в хребте добывают орехи, а потом прячут их в лесах впрок на зиму. Но многие кладовые теряют. Проходит несколько лет, и в этих лесах вырастают кедровые рощи. Об этом Жене рассказывал Сема.
— Прощай, лесовод, — улыбнулась Женя птичке. — Спасибо тебе за старание.
А собаки снова уже лаяли на белку.
…Женя вернулась к зимовью поздно. Степан рубил дрова, Надя с Дусей варили ужин, — еду для собак.
— Как удача? — спросил Степан.
— Десять белок.
Степан улыбнулся, помог Жене снять понягу, смахнул с белок снег.
— Видишь, дело-то на лад пошло. А ты удирать хотела. Да на другую осень мы всех мужиков за пояс заткнем. Это я тебе точно говорю.
— Нет, Степан Сергеевич, не получится из меня охотник. Сердце робкое, так и екает при каждом шорохе.
— Это пройдет. У нас в отряде один боец был, страсть как боялся кавалеристов. Как увидит коня, винтовка из рук валится. А потом пообвык, такой отчаянный парень Стал, любо-дорого.
— Так он мужик, а я что? К зимовью стала подходить, а из-под ног вылетел рябчик. Я схватилась за дерево да Как закричу: «Ма-а-а-а-ма!»
Степан засмеялся.
— Такой грех с каждым может случиться. Мы как-то летом пришли сюда с отцом. Сумерки уже были. Открывает отец дверь в зимовье, а на него из угла смотрят несколько глаз. Отец ружье выронил, упал на колени: «С нами крестная сила». Оробел, сов за нечистую силу принял. Да мало ли что с охотником может приключиться. Я один раз от сохатого так удирал, что чуть штаны дорогой не потерял. Убил у него матку, он рассердился и давай меня гонять.
— Девчонки много сегодня спромышляли? — спросила Женя.
— Надя соболя и семь белок. А Дуся — двадцать две белки. Я же тебе говорил, что утрем мы кое-кому нос.
В зимовье чисто: стены выбелены, стол выскоблен, на полу хвоя, пахнет зеленью. В углу печка железная топится. Вдоль стен развешаны беличьи шкурки. Степан принес несколько листов бересты и пригоршню углей.
— Не рисовать ли, Степан, собрался? — спросила Надя.
— А что? — улыбнулся Степан. — Срисую вас и пошлю в Москву. Пусть мировой пролетариат глядит, как мы здесь, в глухомани, строим Советскую власть.