Красно-белый роман. Лариса Рейснер в судьбе Николая Гумилева и Анны Ахматовой
Шрифт:
Дом стоял высоко, на косогоре и сразу открылся в застывшем закатном воздухе, напомнив феодальный замок, а может быть, корабль. Подъехали ближе – и стала видна стена с двумя освещенными окнами наверху и одним широким внизу. Это походило на древнюю маску – два глаза и рот. Высоченная башня, расположенная в угловой части дома, смотрела асимметрично пробитыми окнами разной величины. На многоуровневых черепичных крышах – пологих и крутых, высоких и низких – белели трубы, каждая с маленький домик.
Хозяин почему-то не вышел их встречать. «Болен», – вздохнув, сказала его мать и проводила их в комнаты для гостей. «Болен» – значит пьет, «болен» – значит, его нет, «болен» – значит, не будет ни радости, ни веселья.
На другое утро Вадим предложил Игорю и Ларе обойти весь этот необычный дом. С трудом открыв высокую дубовую дверь, сказал:
– Здесь находится гимнастический зал.
Вверху терялись приделанные к потолку кольца, трапеции, веревочная лестница. Словно водопад, от пола до потолка простиралась голубая матовая печь.
В столовой разглядеть потолок было просто невозможно – так был он высок. К тому же его загораживали деревянные стропила. Столовая от прихожей отделялась не стеной, а широкими дубовыми колоннами и висящими между ними коричневыми шерстяными занавесями.
Если бы не Вадим, можно было легко заблудиться в этом доме. Игорь насчитал больше десяти комнат. Ларису изумили лестничные клетки с шахматными окнами и неожиданными поворотами. Занавеси метров пяти высотой – розово-коричневые, зеленые, серые – покрывали целиком некоторые стены. На диваны могли лечь несколько человек; лавки длинные, деревянные, печки в несколько квадратных метров – все это подавляло, поражало, озадачивало, а в высоких темнинах мерещились привидения.
Похоже, здесь обитали не просто бесенята, но существа покруче и пострашнее… Кто они? Демоны? Лешие?… «Какие неведомые силы властвуют здесь?» – спрашивала себя Лариса, преодолевая страх. Из темных углов выглядывали черные сущности… Здесь, как в храме, нельзя было бегать, кричать, веселиться. Здесь надо было ставить представления, пьесы, декламировать. Во всем этом было некое символическое сходство с пьесами Леонида Андреева. Здесь было все грандиозно и страшно.
Шел третий день, а Леонида Николаевича никто не видел, кроме его матушки. Она бесшумно относила ему еду, питье и тихо выходила, шепча молитву. Когда ее спрашивали: «Ну, как?», она отвечала: «Еще не в себе». Лариса никогда не сталкивалась с этим «не в себе». Неужели этот великий человек пьет?
На четвертый день он вышел к обеду – мрачный, заспанный, бледный, с печальными глазами побитой собаки. Потом, не сказав ни слова, ушел гулять в лес.
А на пятый спустился вниз, как ни в чем не бывало. Обнял матушку и спросил: «Что, Рыжик, а не сыграть ли нам в лото? И не пора ли занять гостей?» Вадим робко подошел к отцу, тот потрепал его по волосам.
В доме сразу все ожило, можно было дышать, шуметь, петь. Леонид Николаевич разрешил войти в свой кабинет. Все здесь было как в музее: на полу медвежья шкура, голубой ковер, между двумя стульями – большой круглый стол, над ним – картина Гойи: три фантастические чудища с крыльями, одно у другого обрезает длинными ножницами когти. Писатель приобнял Ларису за плечи и повел вдоль стен.
– Посмотрим картины?
На одной были изображены белые фигуры, исчезающие в синем пролете улицы. На другой – Иуда Искариот и Христос, распятые на одном кресте. Несколько фотографий – сцены из спектакля «Анатэма» в постановке Мейерхольда. На столе открытая толстая книга с перечеркнутой страницей, газеты, вырезки, карандаши, этюдник с пастелью – все в полном беспорядке.
– Смотрите! – Андреев отбросил шторку, закрывавшую незаконченную картину на мольберте.
Это был его автопортрет. Так он еще и художник! Автопортрет, хоть и недописанный, создавал уже вполне определенное впечатление. Крупная голова с длинными лохматыми волосами. Складка, вертикально пересекающая лоб. Заостренная книзу бородка. Расстегнутый ворот рубахи. Неужели это он? Никогда не видела Лара, чтобы так смыкались брови, составляя одну прямую линию. Никогда не видела такого выражения лица. Это был человек на краю гибели. В жизни Андреев красив, благороден, артистичен. А тут?… Глаза смотрели куда-то в неизвестность с ужасом и болью… Значит, он не знает, как ответить на главный вопрос пьесы «Жизнь человека»? Он, как Анатэма, обречен на муки? Разуверился в Боге, в человеке? Что же осталось?
Лариса, потрясенная, встретилась с ним глазами. Взгляд его был спокоен.
– Вы знаете мои портреты кисти Серова и Репина?
– Да, конечно.
– Ну и как? Который лучше?
Лариса молчала.
– Ну? – нетерпеливо спросил он, резко чиркнув спичкой. – Ну, ну?…
– У Репина вы красивы, а здесь…
– Красив? Хм! Разве моя сущность – красота? Да и у красивого человека есть сущность. А внешность? Внешность ничто. Главное – отразить душу человека, его внутреннее состояние… Как можно, например, написать Ларису? Красоткой-гимназисткой? Нет! Надо узнать ее характер, мечты, идеалы – вот тогда будет портрет. И не беда, если прическа не та, если глаза не так зелены. Прошли времена слепого реализма. У каждого стиля, у каждого направления свой срок жизни. Стоп! Толстой довел реализм до совершенства, он исчерпал его до дна. Репин – тоже!
Андреев ходил в мягких кожаных ботинках по голубому ковру и говорил в такт шагам.
– Но вот приходит новый художник, который считает возможным отступить от внешних мелких деталей ради внутренней сути. Приходит пора прислушаться к голосу другого колосса русской литературы – Достоевского. Это он открыл психологические бури, бушующие в нас. В сфере психологии не важно, был ли Анатэма на самом деле, в чем он ходил, какой у него голос, важен Анатэма – как условный, обобщенный образ, отражающий психологическое состояние безверия в доброту человечества.
Андреев остановился, пыхнул трубкой.
– Новое искусство пробивает себе дорогу. Как бы его ни назвали – модернизм, формализм… Вот почему мои герои – не конкретные люди, а условные носители психологических состояний. Вы поняли? А что пишут эти критики? Вот, пожалуйста, – он взял со стола книгу Айхенвальда: «Произведения Андреева – едва ли не сплошная околесица… Он страдает психологическим дальтонизмом. Виртуоз околесицы, мастер неправдоподобия, он только сочиняет, только вымышляет, правда от него бежит».
Во время этого нервного монолога Лариса не сводила глаз с писателя. Каждое его слово, казалось, навсегда впечатывалось в память. Она знала, как не щадит его в последнее время критика…
– Леонид Николаевич, я совершенно с ним не согласна! А этот портрет раскрывает суть писателя, его внутренний путь. Как можно этого не понять? Только… ведь у этого пути плохой конец?
Он зло усмехнулся:
– Ну, во-первых, у любого пути одинаково плохой конец. У меня – тем более. Человек на этом портрете, вероятно, пошел бы на войну, чтобы умереть.