Красно-белый роман. Лариса Рейснер в судьбе Николая Гумилева и Анны Ахматовой
Шрифт:
Но почему непременно такая жизнь – одинокая и мучительная? А если яркая и короткая, как свет в ночи?… После его пьес у Ларисы возникало одно желание – перевернуть, сломать нудный мещанский мир, который обрекает человека на такое бессмысленное существование.
Ей говорили: она так красива, что больше ни о чем не надо думать, но… Но что же дальше? И как?… Ответа не было. Да вряд ли знал ответ и сам писатель. Вот он стоит рядом, здесь, но он далеко, в неизвестных ей мирах…
Лариса наконец опомнилась и спряталась за дерево, чтобы он не увидал ее. Ей стало неловко, будто она что-то подсмотрела, и она сделала несколько шагов назад. Хрустнула ветка, и Андреев увидел ее:
– Постойте!
Быстрыми пальцами отбросил назад волосы, будто вместе с волосами хотел отбросить мысли – и пристально, очень пристально посмотрел на нее, чему-то удивляясь. Было чему дивиться: лицо девушки дышало такой энергией, здоровьем и отвагой, такой жаждой жизни, что он, убежденный пессимист, даже оторопел. Темные косы, как раковины, уложены на ушах, глаза – большие, зеленые и светлые, русалочьи… Она тоже смотрела на него неподвижным взглядом. Чувствовала, что нельзя так долго смотреть на мужчину, и не могла отвести глаз.
Он сорвал ветку, щелкнул ею по сапогу и, глядя в землю, неожиданно заговорил:
– Мне очень нравится ваш уклад жизни, добропорядочность вашего семейства… Я не говорю уже о том сиянии, которое идет от вашего лица… Ваш собранный Игорь – полная противоположность моему рассеянному Вадиму. Не стоит ли отдать его на перевоспитание в вашу семью, милая Лариса?
У нее расширились глаза: отдать в их семью? Резко повернувшись, она сорвала цветок иван-чая и рассмеялась.
– Вадима – к нам? Это замечательно! Тогда я могла бы и зимой с вами говорить о литературе.
– Между прочим, – продолжал Андреев, – все сегодня отправились на пикник, а ваши родители остались дома. Вы не знаете, почему?
Лариса пожала плечами. Мать ее, Екатерина Александровна, была большая любительница шумных компаний. Отец хоть и не таков, но никогда не отставал от жены. Действительно, если подумать, странно, что они сегодня не присоединились к дачникам. Утром, вспомнила она, у них шел какой-то нервный разговор, оба были расстроены. Она погрустнела. Андреев шутливо всплеснул руками:
– О, у вас есть сердце, милая Лариса? Не ждал! Напрасно я встревожил вас своим вопросом… Давайте лучше договоримся так: послезавтра в воскресенье вечером вы придете на мою виллу «Аванс», и непременно с матушкой и отцом. Хорошо?
Вилла «Аванс» – так в шутку Андреев называл свою дачу, построенную им на издательские авансы.
Это было необыкновенное сооружение. Писатель сам участвовал в разработке архитектурного плана, в строительстве, и дача носила черты хозяина. Одни считали ее красивой и величественной, другие – нелепой и бестолковой, третьи видели в ней смешение разных стилей. Ларисе этот гигантский дом, расположенный на голом холме, казался одиноким, гордым, не желающим знаться с соседними домами. И еще ей думалось, что в нем должны водиться привидения.
В темноте этот «Аванс» мог бы кого-то и испугать, но не Ларису. Ей хотелось в нем побывать, познакомиться с его обитателями, обстановкой. Ведь дом человека – жилище и его души…
Вечером следующего дня к Андреевым съехались гости, родственники и много молодежи.
Было тепло и тихо. Розовеющая полоска заката прорезала небосвод. Стоял тот белый, перламутровый вечер, какие бывают только к северу от Петербурга.
Барышни в белых кисейных платьях гуляли по саду. Молодые люди собрались на веранде. Слышались звуки фортепиано, гитары, кто-то пробовал голос. Обычно у Андреевых было шумно и бестолково, но тут пришел «комариный час».
– Вон, кровопийцы! Все в отставку! – кричал Андреев. – Да они обезумели! Выход – двигаться, двигаться всем! Или всем идти в дом…
Хозяин всегда старался занять гостей. Здесь ставили спектакли, устраивали розыгрыши, соревновались на лучший рисунок, песню, шутку.
Андреев усадил вокруг себя молодежь, мельком бросив взгляд в сторону Ларисы: отчего и теперь нет ее родителей?
– Господа, как вы смотрите на то, чтобы нынешний вечер посвятить стихам, любимым и нелюбимым? – спросил он, одергивая красную косоворотку, подпоясанную ремешком.
В те годы стихи читали все. Печатали их всюду. Сочиняли почти все. Это была мода, граничившая с эпидемией. И Лариса на гимназических вечерах с успехом декламировала. Особенно ей удавался монолог Марины Мнишек. Стихов знала множество, писала сама, только пока их никто, кроме домашних, не слышал. Стеснения, робости она не испытывала, вот и сейчас первая вызвалась:
– Давайте угадывать, чьи это стихи, а?! – И чистым, звонким голосом стала читать:
В моей стране – покой осенний,Дни отлетевших журавлей,И, словно строгий счет мгновений,Проходят облака над ней.Безмолвно поле, лес безгласен,Один ручей, как прежде, скор,Но странно ясен и прекрасенОмытый холодом простор…Послышались фамилии поэтов, но никто не угадал автора, и Лариса торжествовала победу.
Юноша в полосатых брюках прочитал Бальмонта – и она же угадала название стихотворения, добавив при этом:
– Вообще-то Бальмонта я не люблю.
– Напрасно, – заметил Андреев. Похоже, он осуждал ее за самоуверенность.
– Вот у Брюсова всегда отточенная форма и глубина мысли, правда, Леонид Николаевич? – спросил юноша в полосатых брюках.
Белокурый студент вытащил из кармана свернутый журнал и, открыв его, прочитал почти шепотом:
Имею тело: что мне делать с ним,Таким единым и таким моим?За радость тихую дышать и житьКого, скажите, мне благодарить?– Чье это? – быстро отнял пальцы от лица Андреев.
– Это Мандельштам. Осип Мандельштам, совсем молодой поэт.
– «Имею тело: что мне делать с ним, таким единым и таким моим…» Недурно… А ваш Бальмонт, – он кивнул молодому человеку с бантом, – писуч, певуч, но…
– Леонид Николаевич, что вы! Его весь мир признает. Он сейчас Париж покоряет. Говорят, ходит по городу – медный, рыжий, вольный!