Красное и белое. И серо-буро-малиновое
Шрифт:
Депутаты затаили дыхание, понимая, что сейчас произойдёт что-то историческое. Живоглоцкий услышал, что все перестали дышать, а потому стоял на трибуне и делал вид, что что-то ищет в своих бумажках – как великий артист он держал паузу. На самом деле у него в руках были многочисленные восторженные письма глуповских гимназисток и женщин в возрасте, которые после опубликования портретов Живоглоцкого в местных газетах, были в него отчаянно и поголовно влюблены и предлагали Живоглоцкому в письменном виде свою любовь до гроба. Одна даже предлагала любовь и за гробом.
Во время этой паузы, которую так эффектно держал Лев, от недостатка кислорода скончался один меньшевик и два беспартийных депутата.
Живоглоцкий полистал
– Властью, данной мне Глуповским советом рабочих депутатов, объявляю КАПИТАЛИЗМ в отдельно взятой Головотяпии.
И, торжествующе посмотрев в сторону фракции меньшевиков, сказал им:
– Ну что? Съели?! – И показал им язык.
Зал с облегчением вздохнул воздух – всего-то и делов, капитализм какой-то.
Тучи сгущаются над буржуинами
После того, как Зойка Три Стакана, Камень и Кузькин прибыли в Отлив, в Глупове большевики как-то сами собой «рассосались» и ушли на второй план, хотя Железин и выпускал за счёт средств Совета «Глуповскую правду». В основном он перепечатывал наименее острые статьи из «Правды», которую издавали большевики в Петрограде. Острые полемические статьи в газету писал Закусарин, который сдружился с Железиным и даже научил того писать передовицы. Закусарин же приносил из Отлива маленькие статейки Зойки Три Стакана, которые она писала «по пьяни», поскольку на трезвую голову она ладно писать не могла – слова не складывались. Эти статьи шли на первую страницу.
Закусарин, как основной автор «Головотяпской правды» на страницах газеты смело клеймил позором с марксистских позиций местных молочниц, недоливающих в крынки молока, империалистов и буржуинов всего мира, а также непреодолимую тягу головотяпов к самогону. Его речь, составленная правильно, и содержащая в себе красивые словосочетания (студент, всё-таки!), всегда украшала любые митинги и Николая всегда приглашали на все митинги.
Жизнь Железина протекала спокойно – он, как член исполкома, получал хорошую зарплату в Совете; ходил на все митинги, но не выступал на них, поскольку голос у него был тихий, да и говорил он по-русски с сильным армянским акцентом. На митингах он всегда взбирался на трибуну и стоял непременно сзади и сбоку – так, чтобы не выпячиваться, но так, чтобы его видели. Народ, собиравшийся на митингах, постепенно запомнил его лицо и на улицах уже узнавал его, здороваясь. Поскольку он был секретарём партийной ячейки, оставшимся у власти, то к нему шли солдаты, бежавшие с фронта, или молодые крестьяне, покинувшие деревни, и просили его принять их в большевики. Он никому не отказывал и записывал в партию всех желающих, для чего использовал уже новую амбарную книгу. При этом он беседовал с каждым из вступающих в большевики и со многими завязывал дружеские отношения, угощая чаем с сушками.
Если к приезду Зойки Три Стакана он был первым большевиком, но не единственным, поскольку после создания ячейки по всей Головотяпии отыскались ещё семнадцать большевиков-одиночек, то к началу осени большевиков оказалось уже 171 человек, а это – существенный рост.
Правда, маргинальная молодёжь и дезертиры с фронта записывались не только в большевики, но и в другие партии. Особо много молодёжи из деревень и сёл вступало в эсеры – последние призывали немедленно всю землю отдать крестьянам. Меньшевики говорили о необходимости постепенных действий в земельном вопросе, а большевики (из-за отсутствия Зойки Три Стакана) по этому поводу молчали или говорили что-то невнятное о том, что мы, мол партия рабочих, поэтому интересы рабочих и защищаем. В эсеры записалось уже двести человек и всего их на Головотяпии было 234 человека, а меньшевиков – 183.
Жизнь Зойки Три Стакана, Камня и Кузькина текла мирно и сладко тягуче. Стояло тёплое лето, денег, взятых из кассы Совета, хватало на беззаботную жизнь, Кузькин с приятелем на эти деньги доставали самогон и еду, на ночь устраивали политические сходки с отдельными жителями деревни, где, как всегда, стоял вопрос «что делать?» Выпив третий стакан за здоровье всех присутствовавших, Зойка Три Стакана обычно втягивалась в политические дискуссии с местными крестьянами и редко кому удавалось её переубедить – она говорила коротко и просто, хотя и привирая некоторые слова:
– Пролетарии, то бишь рабочие, уже ничего не теряют… Кроме портков… Поэтому – они носители революции, а крестьяне, хоть и имеют кое-что типа охи да омута… Ах ты чёрт, – сохи да хомута, но трудятся на бар. До сих пор. А почему у них земля? Отцы и деды эту землю потом проливали. И что? Почему помещик ничего не делает и всё имеет, а вы все делаете и ничего не умеете? Доколе? Кто виноват? Что делать? Отдать фабрики рабочим, а землю крестьянам, да ещё войну прекратить! Слышь, мужики, ведь германцы в шинелях – те же крестьяне и рабочие, такие же обманутые, как и вы. Увидят, что мы бросили воевать, сами перестанут стрелять, более того – скинут своих помещиков и фабрикантов. И всё заберут себе. Так и произойдёт мировая революция, и все будем жить хорошо! Богатых не будет. При социализме. А потом и вовсе будет всё общее – ка-му-ни-зьм.
Такие беседы жителям деревни Отлив были по нутру, тем более что при этом их задарма поили и давали закусывать. Так шли дни и вечера, ночи – и снова дни, вечера и ночи… Утра в этом цикле не было, поскольку подпольщики ложились спать уже перед рассветом, а просыпались только к обеду. Не изменилась ситуация и в сентябре. Правда, уже стало сложнее матросу Камню, проснувшись, нырять в речку Грязнушку для того, чтобы снять ночное похмелье после политических дебатов – вода стала холодной.
Приходивший раз в неделю из Глупова Н.Н.Закусарин рассказывал подпольщикам о том, что происходило в городе, но Зойка Три Стакана в последнее время слушала его всё более и более рассеяно и думала только о том, что Камень, очевидно, охладевал к ней.
Действительно, Камень любил в Зойке Три Стакана дикую буйность, непредсказуемость, лихость. А здесь, в Отливе в шалаше всё было как-то буднично и предсказуемо. Зойка Три Стакана была страшно некрасивой бабой – невысокая ростом, с узенькими плечами и большой головой, кривыми ногами и большим ртом, который открывался параллельно губам, как у щелкунчика. Неистовство в политической жизни переходило у неё и в неистовство в постели – Камень каждый раз втягивался ею в какой-то магический шабаш и восторгался этим. Здесь в деревне, не смотря на постоянные пьянки, бесшабашная энергия Зойки Три Стакана куда-то подевалась. И в целях конспирации она стала одеваться в простую женскую одежду, как все окружающие её крестьянки, и в поведении её, и в её голосе появились простые бабские нотки. Словом, перед матросом Камнем вместо Зойки Три Стакана постепенно появлялась простая крестьянская баба – Зойка. Чувства Камня стали ослабевать, и он всё чаще стал заглядываться на деревенских баб, и даже стал смачно шлёпать их по упругим задам, демонстрируя свои вполне дружелюбные намерения.
Однажды утром появился Закусарин и пересказал новости политической жизни. Он сообщил о том, что Живоглоцкий объявил капитализм и вот-вот объявит социализм, а там и до коммунизма рукой подать. Будучи ещё молодым человеком, Николай Закусарин отчаянно волновался и переживал по поводу того, что большевики не заметили капитализма и именно Живоглоцкий, а не они, провозгласил капитализм.
– Социализм сразу не объявить, – в сомнении качая головой, заявила Зойка Три Стакана. – Надо вначале устроить диктатуру пролетариата, а уж потом объявлять социализм. Так нас Маркс учит. Что ещё нового?