«Красное и коричневое» и другие пьесы
Шрифт:
З а в е д у ю щ а я. Вы такой остроумный, товарищ Топузов. (Уходит.)
В е л и ч к а. Хорошая женщина, добрая… У нее сейчас от радости все пробки перегорят.
Г е н а (взглянув на пробки). Не перегорают больше пробки, товарищ Топузов.
Т о п у з о в. Пошли, Гена, уточним кое-что насчет завтрашних дел.
Уходят.
А н о м а л и я. Зачем ты меня мучаешь, Величка?
В е л и ч к а. Это ты меня мучаешь.
А н о м а л и я. Вот видишь, обе мучаемся. А скажешь — обеим станет легче.
В е л и ч к а. Я же сказала… Что тебе еще надо?
Ш а б а н подслушивает их разговор.
А н о м а л и я. И не грех тебе? Я тебя кормила-поила… Не только места в приюте, у тебя и могилки бы не было… Ну говори же!
В е л и ч к а. Не кричи. Совестно…
А н о м а л и я. Буду кричать! Весь дом созову! У меня уже нервы не выдерживают! Слышишь? В последний раз спрашиваю: было у тебя с ним или не было? Говори.
В е л и ч к а. Было.
А н о м а л и я (бросается к ней, обнимает, целует). Спасибо! Спасибо тебе! Наконец-то! Упал камень с души! Больше уж я не чувствую себя перед ним виноватой!
Обе торопливо уходят. Шабан стучится к Топузову. Раз, другой. Наконец Топузов открывает. Шабан заглядывает в приотворенную дверь.
Т о п у з о в. Что тебе, Шабан?
Ш а б а н. Вы не опасайтесь, товарищ Топузов… Я все понимаю…
Т о п у з о в (строго). Что ты понимаешь?
Ш а б а н. Товарищ Топузов, Величка призналась, что было у нее… До чего ж хорошо, товарищ Топузов.
Т о п у з о в. Что хорошо?
Ш а б а н. Что вы к нам приехали. Раньше я как скотина жил безмозглая. Бывало, съездишь кому из них, а потом самому противно. А сейчас просто не жизнь — малина.
Т о п у з о в. Почему?
Ш а б а н. Раньше Кынчо сказанет что-нибудь этакое, я ему тут же вмажу. А теперь он сказанет, а я все вам перескажу. И сразу на душе легчает. В прежнее время меня, товарищ Топузов, за человека не считали. Темный я был, нацменьшинство. А теперь я доносчик. А доносчики — они уже не меньшинство. Спасибо вам большое, товарищ Топузов, за перевоспитание!
Т о п у з о в. За воспитание… Перевоспитание — это когда воспитанного воспитываешь вторично.
Ш а б а н. Вторично мне не надо.
Т о п у з о в. Будь добр, объясни, что значит «пранзела»?
Ш а б а н. Ничего не значит, товарищ Топузов.
Т о п у з о в. А «чмарь»?
Ш а б а н. То же самое, что «шушига», — ничего не значит. Я эти слова для страху придумал. Помню, помоложе когда был, прочел раз в газете: «Трансатлантические координаты» — и обмер со страху. Я раньше говорил им: «Дрыхнете, как сурки!» — а им хоть бы что… Потому что знают, что такое сурок. А теперь как скажу: «Дрыхнете, точно прангулы!» — их страх берет, и они встают, когда положено.
Т о п у з о в. Далеко пойдешь, Шабан… (Озадаченно качает головой.) Прангулы… Чмарь… Шушига… (Уходит к себе.)
Входит Й о т а.
Й о т а. Шабан! (Протягивает ему десятку.) Очень тебя прошу, не ломайся. Возьми, купи себе рубаху! (Сует ему деньги в карман.)
Ш а б а н. Заметку свою никому не читала?
Й о т а. Нет! Но дописала и сегодня пошлю. (Идет к двери.)
Ш а б а н. Бабушка Йота, постой, поди-ка сюда… Вот оно дело какое… держи… возьми мою десятку. (Протягивает ей деньги.) А заметку отдай мне. Если вправду хочешь меня уважить за то, что я тебя вылечил, возьми! Я человек скромный, напишут про меня в газете — краснеть буду. А так будем мы с женой по вечерам читать твою заметочку, слезы лить да тебя поминать! (Кладет ей деньги в карман.) Давай заметку!
Й о т а. Хорошо, сынок. Будь по-твоему! (Протягивает ему листок.) Дай бог здоровья товарищу Топузову, новая у нас жизнь пошла. (Уходит.)
Ш а б а н (поспешно разворачивает листок, принимается по слогам разбирать написанное). «Товарищ космонавт, пишет вам Йота Станкова, родом из села Старый Прогресс, бывшая телефонистка, в настоящее время пенсионерка. С детства мечтала иметь кор-рес-пон-денцию с космонавтом…» Вот сумасшедшая старуха! Что она мне сунула? При чем тут космонавт? Да нет, не сумасшедшая, раз десятку взяла… Ах, чмарь проклятая! Раньше бы я ей… К чертовой матери это вежливое обращение! Жить надо, как природа велит, естественно! Скажет кто с улыбочкой: «Очень я тебя уважаю, товарищ Шабан!», а ты ему за это вмажешь — и всем все понятно. А теперь я, видите ли, тоже обязан сказать: «И я тебя уважаю», а потом ворочаюсь с боку на бок ночь напролет и голову ломаю: «С чего это он мне так сказал?» Еще загнешься не хуже Гамлета, а наутро обязательно кто-нибудь скажет: «Да я только вчера видел Шабана, здоров был и свеж как огурчик». К чертовой матери! От этого все инфаркты и пошли — не от затрещин, а от вежливого обращения! (Уходит.)
Из комнаты Топузова, кокетливо охорашиваясь, выходит Г е н а. Нарочно задерживается на пороге. Мимо проходит А н о м а л и я. Гена преграждает ей дорогу.
Г е н а. Интересно очень, да?
А н о м а л и я. Ты про что?
Г е н а. Про что! Спрашивай, спрашивай, не увертывайся.
А н о м а л и я. Я не увертываюсь, а прохожу мимо.
Г е н а. Мать вашу за ногу! Чуть только кто немножко возвысится — все сразу же проходят мимо с полным нашим удовольствием.
А н о м а л и я. Я достаточно деликатна… Не понимаю, откуда всем уже известно?
Г е н а (радостно). Неужели всем? Что за народ!
А н о м а л и я. Замолви за меня словечко товарищу Топузову… Она, скажи, из бывших, но порвала окончательно и бесповоротно и теперь полностью «за»… На нее, скажи, даже больше можно положиться, потому что осознает свою вину.
Входит Т о п у з о в. Аномалия с виноватым видом исчезает.
Т о п у з о в. На чем мы остановились?