Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
Однако, это был уже рубеж, где нельзя не спросить:
– А вам не страшно, что так опрокинется весь русский образ существования?
– Нет, я хочу сказать, что религия перестанет быть казённым кощунством. Это право – как воздух: верить или не верить, во что хочешь. Все должны быть свободны и в неверии!
В условиях всеобщей свободы и всеобщего равенства – какая же мыслима государственная церковность? Как может государство поддерживать или признавать какую-то одну из религий как истинную? Тогда эта церковь получит преимущественное право пропаганды, а все остальные из снисхождения останутся
– Да рассуждая в самом общем виде: всякая религия есть мировоззрение иррациональное, а современное правовое государство – рационально. И – какая же между ними может быть кооперация?
– Однако, – осмелилась Вера, но ещё раз смягчая улыбкой, давая повод истолковать и шутливо: – У государства нет вечной души, а у каждого из нас есть. Поэтому каждый из нас, со своими духовными опорами, – выше государства.
– Ха-ха-ха-ха, великолепно! Парадоксально! – сверкающе засмеялся Кокошкин, превысив библиотечную тишину, закинул узкую схватчивую голову, а острия усов ещё кверху. – Даже ослепительно парадоксально!
Он брал под мышки полученные книги.
– Впрочем, о чём говорить? Разве Россия к сегодняшнему дню ещё была православным государством? Да со времён Петра Великого она уже переставала им быть в полном смысле. Например, в уставах уголовного судопроизводства с Петра допускалась замена религиозной присяги простым обещанием показывать правду. То есть атеизмом в скрытой форме. Конечно, мы пока не отделяем Церковь полностью, оказываем православию предпочтение перед другими религиями.
– Предпочтение? Нет, уж тогда – и отделяйте! дайте настоящую свободу! Зачем же сохраняете обер-прокурора?
– А это требуется для предупреждения всякой контрреволюции. Временно. Переходный период. Пока мы не достигли полной религиозной свободы – наш долг очистить церковь от негодных элементов. А если уж и нынешний переворот не обновит церкви – ну тогда, знаете, она безнадёжна.
Вера иногда – вынуждала себя слушать, вбирать или возражать, чтобы только оторваться от собственных мыслей.
И что такое унылое, неподъёмное она вбила себе в голову, чего на самом деле и нет на земле?
Вот спорила с Кокошкиным, – а в самой-то в ней простреливало: Крест? Крест. Нести крест! Но – и не так же нести, чтобы, подламываясь под ним, ожесточаться? Это – не больший ли грех?
Она думала, думала, думала: неужели же вот так, самой, отказать Михаилу Дмитриевичу – навсегда?…
613
С каждым днём успеха революции уже не было у Половцова ни малейшего сомнения, что правильно он сделал, в первые же сутки толчком сердца к ней присоединясь, а свои служебные обязанности покинув.
Так-то так, но возврат в свою туземную дивизию стал ему как бы и невозможен: это солдатам прощали сейчас хоть и трёхнедельную отлучку, только бы вернулся в часть, – но не полковнику же генерального штаба. Ну, разумеется, с бумажкой от военного министра вернуться можно. Но просто в старую должность – ради чего тогда всё городилось? (Правда, он сумел из Петрограда оказать немалую услугу своему командиру дивизии князю Багратиону: команда связи дивизии прислала в Петроград донос, что князь – приверженец старого режима. Донос попал в Военную комиссию, Половцов его погасил – и дал знать князю о его недоброжелателях.)
Поездка с Гучковым на фронт была для Половцова очень успешна: всё время рядом с министром, всё время нужный ему – быстротой соображения, чёткостью, военным опытом, памятью, отличным письменным слогом (с тонкими переливами дерзости и лести, расположения или холодности – по заказу). Знанием английского, французского и способностью в каждой ситуации понять её юмористический наклон. Полковник Половцов за несколько дней стал для Гучкова важнее всех адъютантов и всех чинов министерства. Министр сказал: «Будете вести мою экстраординарную и щекотливую переписку. Послужите так месяцок?»
Половцов щёлкнул шпорами. Преотлично! Экстраординарная переписка военного министра! При гениальной памяти на все лица и все обстоятельства – да ещё такая доверенность, такая власть! Но почему – только на месяцок?
Во всю красу своей длинной фигуры, кавказского мундира, полковник Половцов двигался, играл бровями рядом с невысоким, рыхловатым министром в пенсне и придавал ему недостающий военный блеск.
(В поездке была только одна неприятная очень встреча: во Псков приехал генерал Абрам Драгомиров, у которого Половцов когда-то служил в дивизии, – приехал гордо-независимый от революционного министра, иронически рассматривая его окружение, а Половцова – укорно. Этого прямого генерала Половцов привык бояться и уважать – и тут, попавши в перекрест острых взглядов, чувствовал себя как переломленным. «Грустно видеть своего бывшего офицера революционером», – отвесил ему Драгомиров. При Гучкове Половцов не возразил, дотерпел до позднего вечера, а потом пришёл к Драгомирову в вагон с готовым монологом: почему нельзя было не вмешаться в события и насколько, конечно, легче отойти в сторону. «Нет, – сказал Драгомиров, – эти доводы и эта служба не для императорского офицера.»)
А при возврате в Петроград позавчера Гучков почувствовал себя опять неважно, уехал отдыхать домой. И вчера за целый день, уже в довмине, не вызвал Половцова ни разу. Из гордости Половцов не пошёл о себе напоминать. И вот, вдруг, сразу зашатался его превосходный пост, ни по каким штатам не обозначенный, и стал как бы ничто.
И пришлось Половцову внезапно снова задуматься: что ж он от революции получил? Только-то и всего, что членство в поливановской комиссии и в Военной? Правильно-то правильно сообразил он принять сторону революции, – но в то ли место угодил, которое было его достойно?
Поливановская комиссия всё увеличивалась в числе заседателей, уже перешли в готическую столовую довмина за длиннющий стол, определились и наращивались два конца его – генеральский и офицерский, – а между тем быстро падало значение каждого члена. Да мельчилась и сама работа комиссии – дробное рассмотрение параграфов уставов, уже ротное хозяйство. Трезвому человеку давно было понятно, что это – бюрократический тупик, отсюда не выдвигаются. Мельчал и сам Поливанов. День-два предполагалось, что пошлют его в Ставку с миссией смещать Николая Николаевича, – отпало и это.