Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
Бумага была настолько экстренная, что вместо отлучившегося куда-то секретаря ВЦИК Аванесова ее подписала жена Свердлова Новгородцева. А ввиду того что железная дорога южнее Поворино иногда подвергалась нападениям красновских банд либо их артиллерии, Яков Ерман избрал совершенно безопасный путь: поездом до Саратова, а далее пароходом, вниз по Волге.
С ним ехала юная, красивая, любящая его невеста Лиза Меламед. Двадцатидвухлетний Яков чувствовал около нее себя опытным работником, всю дорогу рассказывал, как громили мятежников в Москве и Ярославле, чтобы она понимала всю важность свершающегося
— Это была, несомненно, их последняя битая карта! Попытка столкнуть нас с единственно верного, марксистского пути... Ты знаешь, в лице этих левых эсеров против нас ощетинилась вся вчерашняя неграмотная, нечесаная матушка-Русь, со всеми се стихийными, полуанархическими рефлексами. Мы задушили их раз и навсегда, и если они даже попробуют завопить и задергаться еще раз, то это будут конвульсии удавленников, потому что вопрос в эти дни решился окончательно и бесповоротно... В Ярославле все получилось трагичнее, там они убили и председателя губкома Нахимсона, и председателя совдепа Закгейма! — проговорил Яков, стоя посреди купе в накинутой хромовой тужурке и задумчиво глядя в мелькавшие за окном российские поля. — Но это все им зачтется, Лиза!
Лиза слушала Якова зачарованно, сжимая горячими пальцами его ладонь. Это была не столько политическая беседа, сколько введение в их судьбу.
— Яков Михайлович прямо сказал: после того так Лев Каменев глупо ушел в отставку, совмещать два таких ответственных поста, как председатель ЦК партии и председатель ВЦИК, даже ему, Свердлову, не под силу. «Договоримся так, Ерман. Ты переезжаешь архисрочно в Москву, отпускаешь бороду и, разумеется, женишься!.. — Передавая эти слова доподлинно, даже копируя басок Свердлова, Яков захохотал и обнял плечи маленькой Лизы, клубочком свернувшейся под клетчатым маминым пледом, взятым в дорогу. — Женишься, отпускаешь бороду и, милый мой, — так и сказал, — повезешь работу во ВЦИКе. Как мой помощник и заместитель!» Ты понимаешь? Это такой человек, Лиза!..
Был вечер, и в приспущенное окно задувал ветер, становилось свежо. Лиза куталась в старый клетчатый плед, вся обтекаемо-круглая, томная и прекрасная; она смотрела на Якова влюбленно большими, влажными глазами, похожими на мокрый чернослив.
Лиза, по меткому выражению Ривы, жены Минина, была «чудовищно хороша», она была живой копией с «Незнакомки» Крамского. То есть не с «Незнакомки», как всуе называли в интеллигентских кругах картину, а именно с «Неизвестной», как ее называл сам художник.
Ах, Лиза, Лиза!.. Милая, хорошая моя незнакомка, думала ли ты!..
В Саратове оставили классный вагон и перешли в отдельную каюту на верхней палубе старого волжского пароходика «Ярославна». Яков недовольно поморщился, читая замызганное название, оно нечаянно напомнило о мятеже и гибели ярославских товарищей Нахимсона и Закгейма. В нем было даже некое предостережение, что ли... Яков сказал на причале какому-то начальнику, что пароходы надо бы давно переименовать, все! Этот, например, назвать «Парижская коммуна» или «Мировая революция», сообразно моменту и ведущим идеям. Начальство в холстинковом грязном кителе почтительно кивнуло большим козырьком, и они прошли наверх, в каюту.
Ночь с 15 на 16 июля была прекрасна. И прекрасны были молодые люди, чуть ли не до полночи стоявшие в одиночестве на верхней палубе, грезившие счастьем, которое они держали в руках, и можно было понять их —
В Саратове запомнилась шумная давка на посадке, на нижнюю палубу перлись какие-то сомнительные мужики с вещами, вполне похожие на мешочников. Было очень шумно и даже весело, если смотреть на эту кучу малу несколько сверху, с освобожденной от случайных грузов и пассажиров верхней палубы.
Яков курил, наблюдал и пел вполголоса старую смешную песенку о первом русском паровозе на слова Нестора Кукольника, так подходящую по настроению ко всей этой кутерьме. Лиза тоже смеялась, потому что у Яши совершенно не было музыкального слуха.
— Это жизнь, Лиза, жизнь! — говорил Яша и пел:
Пестрота, разгул, волненье,
Ожиданье, нетерпенье...
Православный веселится ваш нар-ро-о-од!..
Возможно, музыкальный слух у него и был, но все портила ирония, с которой Яков выкрикивал слова этой ветхозаветной песенки, которую почему-то страшно любили все русские студенты наравне с такими за стольным и заздравными, как «Помолимся-помолимся...» и «С вином мы родились, с вином мы помрем!». Он никогда, ни в гимназии, ни в студенчестве, не мог понять, почему им так нравились эти в общем-то уж слишком беспечные речитативы застолья о юности и смерти, бесконечно долгом пребывании в звании российского «стюдента», прекрасных порывах души «к неизведанному», при непонятном и странном в их положении непонимании собственного положения, ну и, разумеется, совсем близкой, почти всегда безвременной смерти...
Потом была ночь на Волге.
Они стояли на палубе совершенно одни, во тьме, под звездами. Яков обнимал левой рукой ее тугие, покато-сбежистые плечи, накрытые клетчатым пледом, и слышал исходящий от Лизы теплый и милый, волнующий запах, который хотелось сохранить подольше на этом лунном, ширящемся восходе. Он пел — то каторжанскую песню о славном Байкале, то революционную «Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами!..», но его вновь сносило к «Дорожной»:
Нет, тайная дума быстрее летит,
И сердце, мгновенья считая, стучит.
Коварные думы мелькают дорогой,
И шепчешь невольно:
«О боже, как долго!»
— О боже, как до-о-олго-о!!! — захохотал Яков звучным баском, вкладывая в чужие, песенные слова свой смысл, и нетерпеливое желание быть скорее в Москве, и некую, почти неуловимую, но понятную обоим, приятную двусмысленность, влекущую в тесноту каюты, в уединенность. Но ведь каюта никуда бы не делась, а счастье этих минут на палубе еще хотелось продлить. Она прервала его поцелуи и сказала с тихой улыбкой, которую он не видел в темноте, но почувствовал:
— Яшенька... Этого, может быть, у нас не повторится: луны, Волги, отъеднненности от мира, а? Растворись в этом, запомни!..
Она была умница, именно поэтому судьба и награждала ее с такой почти отчаянной щедростью!
Серые ночные облака разрезала яркая молодая луна, похожая на запрокинутый и лишенный рукоятки крестьянский серп. Он выплывал из-за тонкого берегового среза над Волгой, множился и дрожал тысячами золотых рыбок в трепете волн. Волга была широка, открыта, и еще шире ее была та страна, которая лежала по обоим бортам парохода со старым названием «Ярославна», уже доживающим последние часы перед новым наречением...