Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
Волга, былинная русская река, лежала открыто и мертвенно-лунно трепетала у их ног... Ветерок сипел и вздыхал на срезе трубы, где клубился, наверное, невидимый во тьме дым; справа, где чернел высокий берег, наплывали, чудились сказочные лесные дебри с тайными избушками, тропами, болотными чарусами, лампадным огоньком одинокого скита...
Лиза ворохнулась под рукой Якова, прошептала, глядя на искристую дорожку:
— Милый, как хорошо-то! Видишь, видишь, что там?..
— Луна, дальний берег, слабые редкие огоньки селения... — сказал Яков, глотая ночную свежесть.
— Это — Гренада, милый... Вечная наша Гренада!..
Ей хотелось думать о высоком и вечном, и ее душевная песнь-заклинание
О, наш бедный, гонимый, самый мудрый из всех живущих на земле, народ! Что было бы с тобою, если бы не эта маленькая, скрытая со всех сторон горами и чертой морского прибоя нежилая, каменистая провинция в южной Испании, Гренада!
Когда гнусные персы и кровожадные римляне рассеяли сынов Израиля по пустынным землям и оттеснили многих в горючие пески Египта, им ничего не оставалось, как двинуться по ходу солнца вдоль пустынных берегов Моря Заката, в неведомые пределы. Путь был бесконечен и тяжел, солнце жгло немилосердно, раненые и истощенные голодом люди падали в пути на горячий песок, и бывали случаи, когда матери съедали своих грудных детей... Они бежали, гонимые, без цели и путеводных звезд, без пищи и пресной воды, без мудрых вождей и жрецов, нагруженные тяжелыми вьюками горя и бурдюками слез... И не было никакого пристанища впереди, и остановилась потерянная толпа на последнем мысу у края Африканской земли, и некуда стало бежать; впереди и справа открывалось море, а позади и слева только бескрайние сыпучие пески... Но видели те, кто не потерял Веры Отцов, что уже иссякало справа от них солевое Море Заката, вытягивалось узким проливом, а за ним, этим тонким лезвием Гибралтара, в голубой осязаемости громадились едва видимые в тумане горы... То были спасительные скалы Гренады, земли обетованной.
И хотя не было уже с иудеями их мудрого царя Моисея, и никто не мог ударом путеводного жезла разделить преграду вод, но ощутимо-близок был берег спасения, и многие увидели его. И сели бездомные нудеи в случайные лодки-скорлупки, сплели тростниковые циновки-плотики, надули пустые винные бурдюки тугим воздухом и бросились вплавь...
И приняла их Гренада, каменистый берег великого континента Европы, и пошли они множиться и селиться с запада на восток, и стали с того часа евреями. И началось от Гренады рассеяние их по всему свету, и весь свет стал принадлежать им. Ибо каждый еврей слышал голос Ягве: «Встань и иди в Ниневию — город великий, и проповедуй в нем! Ибо злодеяния его дошли до меня!» И — «душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына; правда праведного при нем и останется, и беззаконие беззаконного при нем и останется...»
Евреи знали, зачем живет их род, тогда как многие другие племена не ведали призвания и пути своего. И потому евреи молились денно и нощно:
Если я забуду тебя, Иерусалим,
Забудь меня, десница моя.
Прилипни язык мой к гортани моей,
Если не буду помнить тебя,
Если не поставлю Иерусалима
Во главе веселия моего.
И вот теперь они, двое, малые сии дети великого парода, обнявшись стояли на палубе под ночным небом, посреди другой страны, необъятно-бескрайней и никем не охраняемой, России, уже принадлежавшей им.
— Гренада... — сказала Лиза, трепеща, как лунное сияние. — Все та же обетованная Земля!
— Новая наша Гренада, — тихо подтвердил Яков.
...Перед утром пароход делал непонятную остановку у слободы Николаевской, чуть пройдя по правому борту пристань спящего Камышина. Вероятно, понадобилось захватить топливо, дрова-швырок.
Дело было перед самым рассветом, именно в ту минуту, когда, по пословице, «все кошки серы», когда Яша и Лиза были уже в каюте, засыпали, полные друг другом, и когда Лиза — чего она никогда не позволила бы себе при свете, на палубе, въявь — спросила его, как бы в полусне! «А в Париж мы потом поедем? Интересно, какие платья...» — и задремала на его руке.
Именно в эти святые минуты какая-то серая, бесформенная масса плеснула на перила и нижнюю палубу, оскорбляя всякого именно этим своим бесформием.
Два полусонных охранника в коротковатых, оборванных по низу шинельках не справились с толпой. Один из них выстрелил в воздух, но это не возымело никакого действия. Нынешняя толпа знавала и не такую стрельбу, по ней палили из судовых и береговых батарей, и уж одиночный выхлоп из трехлинейки был пропущен с пренебрежением мимо ушей. Мешочники полезли на жидкий трап...
— На-аза-ад! — гневно закричал Ерман, мчась по трапу с верхней палубы на нижнюю, успевая на ходу застегнуть ворот легкой, летней гимнастерки и, наоборот, отстегнуть кожаную крышку кобуры. — Назад, прочь, я запрещаю!
Собственно, ярость эта возникла спросонья, потому что пароход с прошлого года был общественный, то есть, с одной стороны, общий, а с другой — ничей, но голос у Ермана был глубокий и баритонистый, его услышали и как-то оробели. Постовые на трапе успели скрестить оружие, штыки звякнули и преградили путь толпе.
Дебаркадер как будто даже колыхался от всей этой глупой сутолоки. Хлюпала волна за бортом, облизывая искромсанные бревна кранцев.
За его спиной появились люди из охраны, проснулся наконец начальник конвоя Нефедов, обязанный охранять Якова, и потому на душе стало спокойнее, Яков осмелел:
— Я приказываю очистить дебаркадер!
Толпа заволновалась. Заорали вразнобой:
— Во гады! Да ты кто?
— Дожилися, за хлебом не пущают!
— Продали Расею!..
Еще не было выстрела, прозвучавшего чуть спустя, далеко, на береговом срезе, еще волновалась толпа, а Яков Ерман неожиданно упал.
В рассветной синеве валилось белое пятно его чисто выстиранной гимнастерки, и никто не успевал подскочить, поддержать Якова.
Откуда стреляли? Возможно, с забора, на котором висели и мостились, словно на птичьем нашесте, какие-то биндюжники с крючьями...
— Ермана убили!
Лиза, конечно, не спала, она знала, что Яков способен быстро навести порядок: он признанный организатор еще со студенческих дет. Она слышала, как решительно он распоряжался у трапов, и слышала дальний одиночный выстрел — конечно же, не прицельный, шальной выстрел во тьме... Винтовочный, а возможно даже из обреза. Потом возникла неприятная, какая-то застопоренная тишина, затопали десятки ног по палубе, трапам, дебаркадеру, и тогда она расслышала чужой, громкий, испуганный вопль: «Ермана убили!»
Она машинально накинула маленькую, почти игрушечную кожанку, которую ей подарила к свадьбе жена Якова Михайловича Свердлова, лапнула в кармане маленький, тоже почти игрушечный браунинг и выбежала из каюты на палубу. Свешиваясь через перила, старалась рассмотреть, что же там случилось, внизу... На трапах суетились люди, несли вверх, на пароход, странно расслабленное, мягко обвисшее тело.
Его, Якова!
Люди что-то кричали капитану, пароход отчалил и уже резал темную воду на встречном течении, поднимаясь к Камышину, ближнему городу, где могла быть какая-то больница... Ерман еще постанывал, хотя правая глазница под бровью была накрыта куском белой ваты, а из-под нее канала кровь.