Красный сокол
Шрифт:
Ставка Верховного командования и Сталин настаивали на превентивном, предупредительном ударе по скопившемуся врагу под Орлом и Белгородом, но командующий Воронежским фронтом Константин Рокоссовский твердо стоял на оборонительном варианте изматывания сил противника и только за несколько минут до начала точно высчитанного наступления немцев на рассвете пятого июля расщедрился на тридцатиминутный артиллерийский залп по изготовленным к наступлению войскам генерал-фельдмаршала Г. Клюге. Этот залп для немцев оказался настолько ошеломляющим, что они и после него целый час раздумывали: стоит ли начинать рассекреченное наступление. А когда собрались с духом и робко двинулись вперед, Рокоссовский доложил Сталину, не скрывая ликования:
— Товарищ
Озадаченный излишне бравурным тоном командующего фронтом, Верховный недовольно спросил:
— Чего радуешься преждевременно?
— А как же? Мы победим! Мы обязательно победим, Иосиф Виссарионович, — твердо заверил Верховного ярый сторонник и заступник оборонительно-наступательного замысла Белгород-Орловского сражения на Курской дуге.
Рокоссовский не мог не заметить успешных действий истребительной авиадивизии, приданной ему для наступательного удара после завершения оборонительного этапа сражения. И когда ему представили дело Федорова о присвоении звания полковника, он его охотно подписал.
Весной сорок четвертого года комдив Федоров прибыл в только что освобожденную Нарву для установления контакта с воздушными силами Прибалтийского фронта, соседствующими с Первым Белорусским. В кулуарах штаба он столкнулся с бывшим опальным летчиком и потенциальным смертником Ораниенбаумского пятачка. С тем, с которым расстался больше года назад в столовой штаба армии.
Забыв про дела, старые знакомые уединились в чистом приморском трактирчике за кружкой чая с ромом. Слово за словом Иван тактично, не скрывая любопытства, подобрался к загадке: как Герой Советского Союза умудрился угодить на скамью трибунала? И Жора, разомлевший от крепкого чая, расстегнув синий флотский китель, поведал о своем злополучном приключении в осажденном Ленинграде.
— Пригласили меня на день рождения одной знатной дамы, шибко известной среди молодых летчиков Балтфлота. Что ее побудило познакомиться со мной в ту пору голодающего города, я до сих пор не имею понятия. То ли ее прельстила слава везучего истребителя? То ли хотела расширить богемный кружок знакомых Героем «балтийского неба», как расписала меня газета? То ли насладиться интимной близостью хотя бы за рюмкой выдержанного коньяка шикарного застолья? Не знаю. Врать не стану. В общем, я был поражен обилием изысканной снеди на столе и марками дразнящих напитков для поднятия воинского духа и мужского самолюбия. Ошеломленный и ослепленный богатством дома среди пустующих, вымерших от голодухи помещений и дворцов северной столицы, я держался. Пил не больше, чем другие, а вот закусывал вяло. Не лезла в горло ни американская тушенка, ни беломорская севрюжинка. За два года с хвостиком, с момента осады, значит, и постоянного урезания пайка до размеров нищенского подаяния, который я, в свою очередь, уменьшал, сберегая для матери, мне и в голову не приходило пользоваться многочисленными связями ради желудка. Я отощал, обессилел от недоедания и перегрузок в воздухе до такой степени, что боялся икоты, спазма голосовых связок и пищевода. Возможно, мой угрюмый вид не понравился хозяйке. А, может быть, и ее хахалям из тыловой камарильи. Словом, собрался я уходить. Стал мне кусок балыка поперек горла. Отказался пить очередной бокал за здоровье стервы, живущей на широкую ногу среди всеобщего голода. Но из врожденного приличия пригубил, не соображая, кому же я все-таки обязан упавшим настроением: ей или ее подкаблучникам с двумя просветами на белых погонах?
И надо же было подойти ей сзади, обнять рукой за шею, а другой подставить мне под губы свой бокал с грузинским «Саперави». «Пей, не зазнавайся. А то вылью за воротник; не посмотрю, что ты бог ленинградского неба. Сегодня я — герой ночного собрания фаворитов жизни. Чтобы красиво умереть, надо уметь жить, милый».
Кровь шарахнула мне в виски, хлестнула по
Что тут началось? Стерва вопит: «Мой Фаберже!» Полковник с красными лампасами рычит: «На колени, свинья неблагодарная!» А майор-интендант с пунцовыми щечками и заплывшими от жира глазками эдак ехидно ухмыляется: «За черепки платить придется, поганец». Может, и ушел бы я, тихо огрызаясь, без шапки: не до нее, не до поисков гардероба, да уж больно кольнул меня жирный снабженец, Думаю, вот гад. Люди с голоду пухнут, а он за ворованный фаянс печется. Не стерпел, бухнул по ушам: «Вас в окопы нужно загнать, чтоб узнали цену шамовки. А за черепки не бойтесь: заплачу за все, с наваром». И дернул скатерть на себя. Рванулся к серванту с хрусталем. А он руки расставил, как пугало на огороде, и пищит: «Не смей! Вон отсюда, дрянь!» Дама визжит: «Стреляйте в него! Чего испугались хулигана? Он же нас продаст, как миленьких».
Короче, накинулись на меня, как шакалы на добычу. Повисли на плечах, на руках, как шавки дворовые. Повалили, скрутили, еще и по ступенькам спустили. Отлежался. Случайные солдаты помогли руки освободить. Сгоряча зашелся: «Ну, сволочи! Щас вы получите от меня». Хвать за бедро, за карман, а пугалки-то нет: слямзили. Золотой медали тоже не досчитался. С мясом оторвали. Что делать? На поклон идти? Не стал ломать голову. Так и приковылял домой без доспехов. Сам посуди: люди ноги, руки, головы теряют на этой всемирной бойне, а у меня они — при мне. Все это барахлишко: шапка, наган, медаль — дело наживное.
— Не думал, что из-за какого-то Фаберже они дело состряпают.
— Как потом я понял, они испугались, что я их в окопы загоню. Решили избавиться от меня, опасного свидетеля. Спровадить меня подальше от Ленинграда им не удалось, так они сунули меня в Ораниенбаум. Самое гиблое место после Невского пятачка. Страх потерять сытную кормушку победил совесть гомо сапиенс, так, кажется, по-латыни называют разумного человека, — прервал свой рассказ несколько умиротворенный герой потасовки.
— Нет человека, которого бы худая слава миновала. Но с одних она последнюю шкуру снимает, а с тебя — как с гуся вода. Ты опять на белом коне. Кто помог? Адмиралы Балтфлота?
— От них дождешься. Это же евнухи эмоций. Простить они еще иногда могут, а взбунтоваться — никогда. Собственное благополучие для высокого чиновника — превыше всего. Свысока падать больно. Бунтуют те, кому нечего терять. Пролетариат да матросня. Когда меня упекли на «пятачок смерти», братишки прохода не давали: расскажи да расскажи. Я чуть алкашом собственной обиды не стал. Начальство «островка» убоялось, что я морально разложу весь гарнизон своими сентециями о справедливости, и спрятали меня от греха подальше в подземную баталерку боеприпасы выдавать. Братишки не смирились, стали жалобы наверх посылать, мол, сгноить решили Героя, вместо того чтобы воров и хапуг расстрелять.
— Начальство решило: дело пересмотреть. Два раза приплывал ко мне следователь. От него-то я и узнал, что та баба подала на меня заявление в суд, а свидетели пошли у нее на поводочке. «Или мы его, или он нас под трибунал подведет», — твердила она. Те сдрейфили, приложили нужные показания, шапку, пистоль. О Звездочке — ни слова. Кто-то из той кодлы прикарманил. А трибунал — что? Ему не до восстановлении какой-то истины. Вопрос тогда стоял об индивидуальном выживании наравне с общим. Следователи, мне кажется, и во второй раз, при пересмотре моего дела не промахнулись. Знатно поживились, разматывая клубок городских мародеров под крышей тыловых крыс. Так-то, Ваня. Не против — на ТЫ?