Красный ветер
Шрифт:
— Истребители? — беря в руки фотографии, спросил Андрей.
— Да. Есть у них такая машина — «девуатин». Не блеск, но все же… Вот этот парень — его зовут Арно Шарвен — удивительно привязан к Пьеру Лонгвилю. Вначале я думал, будто это его сын. Они и похожи друг на друга. Ты не находишь?
— Похожи, — разглядывая снимок, ответил Андрей. И улыбнулся: — Не так похожи, как мы с тобой, но сходство заметное. Мне нравится его лицо. Чувствуется воля, решительность и… порядочность. А кто рядом с Шарвеном?
— Гильом Боньяр. Рубаха-парень. Шумный, непосредственный. А вообще я тебе скажу так: если нам все же придется когда-нибудь драться фашистами и если мы будем драться с ними не в одиночку — лучших сотоварищей, чем вот такие парни-французы, я и не желал бы. Настоящие потомки коммунаров!..
— Дай мне на память несколько фотографий, — попросил Андрей. — Тех, где ты снят вместе со своими французскими друзьями.
— Да бери, какие нравятся.
Потом, уже в летном училище, когда к нему подкрадывалась тоска по отцу, Андрей уединялся в каком-нибудь укромном местечке и подолгу разглядывал лица отца и его друзей, и ему часто казалось, что лица эти вдруг оживают и он не только видит живые глаза, подрагивания век, улыбки, но и слышит голоса людей, будто они пришли к нему все вместе — сотоварищи, как говорил Денисов-старший, члены одной большой и дружной семьи.
— Поговорим? — спрашивал Андрей.
Они молча соглашались. Тогда, перемежая русские и французские слова, Андрей начинал:
— Драться с фашистами все равно придется.
— Да, порохом уже попахивает. — Это Пьер Лонгвиль.
Арно Шарвен:
— У меня такое впечатление, что мы ни к чему еще не готовы. Я говорю о Франции…
— Плевать! — Это, наверное, Гильом Боньяр. — Чем скорее они начнут, тем скорее мы свернем им шею.
— Я тоже так думаю. — Андрей смотрит на отца: — Что скажет Валери Денисов?
— Думаете закидать фашистов шапками? Не выйдет! Мой друг Арно Шарвен прав: мы еще не готовы.
Гильом Боньяр, глядя с фотографии на Андрея, подмигивает:
— Давай быстрее заканчивай училище и становись настоящим летчиком-истребителем. И тогда посмотрим: готовы мы к чему-нибудь или нет…
— Осталось немного, — говорит Андрей.
Он, кажется, и не заметил, как промелькнули оставшиеся до выпускных экзаменов дни. Сказать, что он совсем был спокоен и ничего не боялся, Андрей не мог: каждый раз представляя, как сядет в кабину и полетит выполнять задание, которое и станет для него экзаменом, он испытывал невольное волнение. А тут еще «знатоки» накаляли страсти.
— Обычно высший пилотаж принимает комбриг Ривадин, — рассказывал кто-нибудь из них. — А с, каких авиация не знала со времен Нестерова. Валерий Павлович, говорят, как-то дал ему такую оценку: «Завяжите этому человеку глаза, наглухо закройте ему уши, чтобы он ничего не видел и не слышал, даже звука мотора, — он все равно с таким блеском выполнит любую фигуру, что вы только ахнете!»
Другой подхватывал:
— Это точно! Сам летает по высшему классу и от других требует того же. И злой, как дьявол! Ничем его не разжалобишь, в курсанте он видит не просто человека, а хорошего или плохого летчика… На прошлых выпускных полетел Ривадин принимать у курсанта высший пилотаж. Сидит в задней кабине, молчит. Делает курсант-выпускник отличную бочку, классический переворот через крыло, чкаловский иммельман — все вроде как положено. Комбриг угрюмо молчит. Потом приказывает:
— Левый штопор три витка.
То ли курсант не расслышал, то ли от волнения, но срывается он не в левый, а в правый штопор. Делает точно три витка и слышит:
— Домой!
Ну, садятся, заруливают на КП. Комбриг резко сбрасывает привязные ремни, вылезает из кабины и топает от самолета. Курсант семенит за ним на полусогнутых, от страха не дышит, а посапывает. Потом козыряет и спрашивает:
— Товарищ комбриг, разрешите получить замечания?
Ривадин смотрит совсем мимо и так это удивленно:
— Что вы хотите получить?
У курсанта голос совсем пропал, он уже не говорит, а сипит:
— Замечания по полету, товарищ комбриг…
— По полету? А вы разве летали? По-моему, вы просто хулиганили в воздухе. Может быть, вы сумеете объяснить, почему машина сорвалась в правый, а не в левый штопор? Ну?
— Виноват, товарищ комбриг… Немного растерялся…
— Ах, растерялся! А если бой? А если схватка с врагом? Один на один! Вы и тогда немного растеряетесь? Идите, юноша, никаких замечаний не будет. Идите и скажите своим папе и маме, что комбриг Ривадин советует им отдать своего сына в балетную школу. Все!
Что в этих байках было правдой, а что вымыслом, никто толком не знал, но даже инструкторы, командиры звеньев и эскадрилий предупреждали: «Кому выпадет счастье лететь с комбригом Ривадиным, советуем быть предельно собранным — летчик Ривадин никаких ошибок никому не прощает».
Андрею Денисову «счастье» улыбнулось: заглянув в его летную книжку, прочитав весьма лестную характеристику, в которой говорилось, что курсант Денисов — один из способнейших курсантов училища, обладающий всеми данными, чтобы стать в будущем отличным летчиком-истребителем, комбриг иронически хмыкнул и коротко сказал:
— Посмотрим.
И вот Андрей стоит перед этим угрюмым, кажущимся замкнутым и нелюдимым человеком, смотрит в его суровое лицо и ловит себя на мысли, что никогда не любил таких людей, с бесстрастными глазами, в которых не замечаешь никаких чувств и, пожалуй, никаких мыслей. «Машина, — думает Андрей. — Бездушная машина, а не человек. Ему, наверное, и вправду ничего не стоит одним росчерком пера или грубым словом по-своему решить судьбу курсанта, этак небрежно, издевательски сказать: „Передайте своим папе и маме, чтобы отдали вас в балетную школу“. И ему безразлично, что для человека, которому он скажет такие слова, — это трагедия, катастрофа». И еще Андрей думает: «Как он сам смог стать летчиком? Ведь настоящий летчик — это интеллект, незатухающая мысль. Таким я всегда представлял летчика, может быть, потому, что именно таким знаю своего отца…»
И вдруг Андрею показалось, будто комбриг пристально, с какой-то особой проницательностью взглянул в его глаза. Андрей невольно внутренне сжался, а комбриг, бросив под ноги докуренную папиросу, мрачно спросил:
— Вам понятно задание, курсант Денисов? Повторите.
…И вот они пришли в зону, Андрей набрал заданную высоту и спросил в переговорный аппарат:
— Разрешите выполнять задание?
Последовал короткий ответ:
— Да.
Он сделал глубокий вираж, потом такую же глубокую восьмерку и сам, кажется, остался доволен. Правда, в том, как он выполнял фигуры, заметна была скованность, в них не ощущалась присущая ему легкость, и Андрей это чувствовал, но не стал, не хотел из-за этого огорчаться: в конце концов, он сделал все как надо, комбриг не сможет к нему придраться.