Красный ветер
Шрифт:
— Ты с ума сошел! — сказал Денисио. — Какое мы имеем право? Ты думаешь, о чем говоришь?
— Я всегда думаю. — Павлито подмигнул Эстрелье, которая напряженно вслушивалась в их разговор. — По складу своего ума я — философ, а философы только тем и занимаются, что день и ночь думают. — Он помолчал и добавил: — При том при всем, камарада хефе, никаких инструкций на этот счет нет. Значит, разрешается действовать по обстановке.
Эстрелья неожиданно схватила руку Денисио и поднесла к своим губам. Денисио еще не видел ее такой взволнованной, она казалась ему человеком, для которого не существует душевной расслабленности, жалости или нежности, словно Эстрелья давно уже отрешилась от всего, что может помешать ей носить в себе ненависть и гнев… И вдруг — этот порыв…
Она заговорила, быстро и горячо, продолжая глядеть на Денисио умоляющими глазами:
— Денисио… Ты подумай, Денисио: если бы фашисты натворили в твоем городе такое же, как в моей Севилье, если бы они сделали с самыми близкими твоими людьми то же, что сделали с моими, и кто-то летел бы туда, чтобы расплатиться с ними, — разве ты не хотел бы своими глазами увидеть, как гибнут эти выродки?!.
Денисио молчал. А она продолжала:
— Я понимаю, тебе трудно самому решить этот вопрос, но… Я дважды летала с летчиками на боевых самолетах. И оба раза потом писала в газету… У меня есть письма от летчиков. Они благодарили меня за мои статьи.
— Во! — воскликнул Павлито, когда Денисио перевел Слова Эстрельи. — Военный корреспондент! Никто к нам не придерется, Денисио.
— Военный корреспондент, — хмыкнул Денисио. Подумал-подумал — и махнул рукой: — Ладно, будь что будет — семи смертям не бывать, а одной не миновать!
Первым, как заранее условились, взлетел на «бреге» капитан Прадос — один из тех испанских летчиков, которые в первый же день фашистского мятежа вместе с Игнасио Сиснеросом перешли на сторону Республики. За ним, оставляя позади себя облако черного дыма, тяжело поднялся «потез» француза-добровольца Франсуа Денена, и сразу же вслед за Дененом вылетел Денисио. Два других «потеза» и «бреге», одновременно взлетевшие с аэродрома Алькасареса, через две-три минуты пристроились пеленгом справа, что тоже было обусловлено заранее.
Море, в этот час рассвета казавшееся особенно синим, кое-где расцвеченное фосфоресцирующими пятнами, быстро уходило влево и скрывалось в предутренней дымке, словно тонуло в своих же темных глубинах. Ни одного корабля на горизонте, ни одного рыбачьего паруса вблизи берегов — безжизненное море, затаившееся, притихшее, мертвое. И затаившейся, мертвой кажется земля внизу — война убивала не только людей, она высасывала соки из природы, опустошала и разрушала ее живую душу.
Павлито ежеминутно сличал карту с местностью и изредка бросал Денисио: «Идем по курсу. У капитана Прадоса отличный штурман». Или: «Какого черта они отклоняются? Глаз у штурмана нету, что ли?».
Павлито — весь внимание, серьезность, собранность. Это был совсем не тот Павлито, каким его Денисио привык видеть. Ни балагурства, ни развязности, ни бравады — все осталось на земле, будто Павлито по оплошности забыл прихватить с собой свои привычки. И это понятно: здесь, в небе, война стояла рядом, и рядом с ней, возможно, стояла смерть. Может быть, Павлито вот только сейчас, впервые в своей жизни, по-настоящему осознал, что он не бессмертен: зенитный снаряд в беременное бомбами брюхо машины, очередь подкравшегося «фиата» — и конец.
Испытывал он страх или нет, Павлито сказать не мог. Что-то, правда, ему мешало быть таким же беспечным, как обычно, но этому «что-то» он не мог дать объяснения. Ответственность, которая лежала на нем, как на штурмане? Нет, ответственности — по крайней мере, сейчас, когда Денисио вел машину в строю, — особой не было… Неуверенность в машине? Вальехо не стал бы ее выпускать, если было бы что-нибудь не в порядке… Подстерегающая опасность? Вот, наверное, откуда шла тревога, а с тревогой и то ощущение, которое Павлито понимал и к которому он невольно прислушивался.
Пожалуй, это все-таки было чувство страха. Он вспомнил, как однажды, еще в детстве, катался на коньках по льду едва-едва замерзшей реки. Лед был удивительно ровным, ветер, почти шквальный, начисто согнал с него снег, и мальчишки, с трудом, пополам согнувшись, вышагивали против ветра полтора-два километра, привязывали к ногам коньки и, распахнув полы своих пальтишек и полушубков, словно под парусами, с сумасшедшей скоростью мчались вниз по реке.
Ни с чем не сравнимое ощущение стремительности, когда захватывает дух и кажется, будто летишь с крутизны, оттесняло на задний план все остальные чувства, в том числе и чувство осторожности. Азарт, упоение скоростью, головокружительной лихостью — не человек ты в эту минуту, а птица, и нет для тебя преград, какое-то сладостное чувство переполняет сейчас все твое существо: поет в ушах разбойный ветер, во всю силу поет душа…
И вдруг впереди — широкая полынья: иссиня-черная вода пенится, бьется волнами о закраины, пляшут на пенистых волнах осколки льдин, словно клочья изорванного ветром тумана, кружатся спирально над водой вихри поземки…
Кто-то сзади закричал:.
— Падай, Пашка!
А он, точно гипнотической силой прикованный к полынье, не может оторвать от нее глаз, он знает, что надо упасть и пальцами, ногтями, зубами цепляться за лед, иначе — гибель, иначе — бездна, над которой кружатся вихри поземки, поглотит его, но продолжает в эту бездну катиться и чувствует, как все внутри замирает и холодеет.
— Падай, Пашка!
Он упал. И закрыл глаза. Сила инерции и ветер продолжали тащить его к полынье. «Конец, — подумал он., — Это конец!»
Его остановил какой-то невысокий заструг, почти для глаз не заметный — затвердел здесь перемешанный с брызгами снег, мелкими острыми зубцами выступил над зеркалом льда и создал преграду. Преграду смерти…
Полынья была в двух шагах. Пашка слышал, как шумят, разбиваясь о лед, волны. Колючие брызги больно били в лицо, жалили, как осы.
Наконец он открыл глаза. И жалко, потерянно улыбнулся. Потом отполз подальше от полыньи и сел, закрыв лицо руками. И только теперь вот к нему пришел страх, заставивший его судорожно сжаться, и холод, словно ледяные брызги коснулись сердца. Может, это был и не страх — все ведь уже осталось позади, и ничего ему больше не угрожало. Наверное, это были всего лишь отголоски страха, которого он тогда не успел почувствовать, не успел как следует осознать…
Он хорошо запомнил это ощущение. Ему нетрудно было его узнать среди тысяч других. Стоило увидеть, как откуда-то приближается опасность, стоило почувствовать ее — и оно уже тут как тут. И тогда приходится напрягать все душевные силы, чтобы изгнать из себя это.