Краткая история белковых тел
Шрифт:
– - Стой, москаль!
– - окрик звучит громко, бьёт по ушам.
У меня дергается спина так, словно её огрели с размаху обжигающей плетью и задели чувствительный нерв, который тягуче и пронзительно заныл, разливая боль по всему телу. От неожиданности перехватывает дыхание.
Судя по близости голоса за спиной, худощавый от меня не отставал, шёл всё это время позади почти вплотную. У меня сверкает мысль, что можно убежать, толкнуть конвоира из всей силы и дать дёру. Но...он пустит очередь в мою сторону, а стебли плохая защита от пуль, хотя они совсем недавно и казались мне монолитной стеной, способной спрятать и защитить.
Нет, шанса уцелеть не будет, совсем не будет! Но если не бежать тогда и здесь облом -- шансов тоже нет.
Лихорадочно думаю, как спастись, только в голову ничего не приходит.
Звучит резкий щелчок -- наверняка Фантом взвел затвор. Я поднимаю голову вверх и смотрю на небо, на ослепительный солнечный свет, и внезапно в глазах темнеет. "Вроде солнца немеряно, а в глазах темнота" -- так, вроде, пел Розенбаум. Кажется, что на меня обрушивается весь мир и теперь, на краю пропасти, становится абсолютно понятным это выражение -- мир рушится, когда понимаешь, что возможность выжить сводится к нулю.
Это не могло закончиться по-другому. Что бы я ни делал -- результаты всегда очевиден, он всегда плачевный. Мысли, мысли. Я уже их думал.
И я вижу вверху чёрное небо, густо-черное как чернила, без намека на капельки звезд. Чёрное небо и желто-зеленые поля внизу. Опять чёрное с желтым. Совсем как привидевшиеся мне обугленные святые-подсолнухи. Поля, будто подсвеченные лампами или прожекторами, светятся на фоне небесной черноты необычным изумрудным светом. Я понимаю, что черное небо -- это метафора типа связанных рук, приснившихся мне в мирной жизни. Видимо оно символизирует ужасы войны, а может и саму смерть, опускающуюся на эту землю.
Ствол автомата тыкает в мой затылок. Фантом ничего не говорит, только слышу его сопение. Курок щелкает, но выстрела нет, пожалуй, я его бы и не услышал -- смерть в моём случае будет мгновенной.
Мой палач снова взводит затвор, приставляет к голове ствол.
"Вот сейчас, это будет сейчас!" -- думаю, как во сне.
Время течет медленно, тягуче. Оно реально похоже на песок в колбе часов, неторопливо сеющийся из вершины перевернутой пирамиды. А еще оно похоже на тягучий мёд, если зачерпнуть его ложкой и переливать в другую чашку. Длинные жёлтые нити, которые тянутся и тянутся вниз. Но к чему это я?
Звучит металлический щелчок -- я снова жив. Сзади шуршит трава, и я боюсь оглянуться. Что это? Куда пошел Фантом, куда он делся?
Стою молча и неподвижно и вдруг, немного дальше от того места, где я в смятении ожидаю своей участи, звучит звонкая автоматная очередь. Потом опять шуршание, голоса вдалеке. Один из них принадлежит худощавому Фантому.
Он меня не убил, оставил в живых?
Бессильно опускаюсь вниз, просто падаю, подминая под себя подсолнух. Я жив, я жив! В мозгу пульсирует только эта мысль. Я опустошен, меня словно здесь уже нет, точно я превратился в того самого фантома, которым назвался мой палач.
Бездумно и безвольно валяюсь в подсолнухах, и посторонние мысли заполняют голову. Например, об одном художнике, о Ван Гоге. Он бы, наверное, нашёл краски, нужный ракурс, чтобы изобразить моё лежание под синим небом в желтых лепестках. Молодой человек с обезумевшим лицом на фоне желто-голубой гаммы. Достойный апофеоз гражданской войны!
Через несколько минут, когда напряжение падает, я постепенно прихожу в себя.
Почему он меня не застрелил, ведь я для него "ворог"? Почему? Может он увидел во мне родственную душу? Наивное и глупое белковое тело, случайно попавшее в самое пекло, которое даже уничтожать не нужно, поскольку убийство не принесет никакой пользы?
Ответа не знаю. Медленно встаю, возникшее в эту минуту во мне желание диктует только одно -- убираться отсюда как можно скорее.
Я бреду по полям в сторону Донецка, обходя опасные дороги.
Что теперь будет с ополченцами Засечного, с братьями Безручко, с дядькой Никитой? Что будет с Оксаной? Наверное, перейдут на другой блокпост, там есть еще один за селом, или спрячутся, или на худой конец удерут. Какая мне разница! Это не моя жизнь.
Ковыляю в мареве жары, с трудом сглатывая остатки слюны пересохшим горлом. Передо мной пустыня, хотя и покрытая кукурузой с подсолнечником. Воды нет нигде -- ни реки, ни колодцев, ни ставков.
В голове туман, хочется есть, хочется пить, хочется упасть на землю и заснуть. И чтобы никто не мешал. Но я иду, совершая свой безостановочный переход, как отступающая армия, которая выходит из окружения. А ведь здесь давным-давно шли бои с немцами и, возможно также шли усталые, голодные красноармейцы, отступая под натиском танковых колонн генерала Клейста.
Пока я иду, вспоминаю свою жизнь в Засечном, и делаю для себя несколько немаловажных открытий, которые систематизирую в голове. В основном, мои размышления касаются белковых тел.
Оказывается, любовь у этих существ заменена благодарностью. Такое чувство у меня, например, возникло к Оксане. Не знаю, что она испытывала в свою очередь ко мне, да я и не интересовался. Хотелось только надеется, что не разбил ей сердце.
Ещё одно открытие. Белковые тела любят играть в разные идиотские игры, примерно такие, в какую играл с моей головой украинский солдат. Щелкать курком над ухом для них интересное времяпрепровождение.
И ещё. Их чувства поверхностны, мимолётны, как и переживания по поводу случайных знакомых, если судить по моим переживаниям в отношении дальнейшей судьбы Оксаны и её односельчан -- переживаниям, сводящимся к нулю.
Вот такие открытия, которые вряд ли я сделал бы в своём родном городе, общаясь с только коллегами по банку, с Лизой, с Кравчуком.
Да, стихия войны, опасность, отрезвляюще бьют по мозгам.
15.
Пока я сидел в Засечном, Донецк из тихого, зелёного и мирного города превратился в город-крепость. Он подвергался ежедневным обстрелам, внутри работали диверсионные группы, заканчивалась вода и еда. А ещё медикаменты. Короче, нормальный фронтовой город.