Краткая история белковых тел
Шрифт:
Однако его и наши колебания длятся недолго, поскольку из-за поворота вдруг выкатывается толстая старая женщина. Она что-то неразборчиво бормочет и размахивает руками, как встревоженный шмель, которого выкурили дымом из гнезда. Завидев нас, женщина бросается в нашу сторону.
– - Хлопцы!
– - кричит она еще издали.
– - Там диверсанты, стреляют.
– - Где, кто?
– - почти хором спрашиваем мы.
– - Там, там, -- она машет рукой по направлению к соседней улице.
– - На машине они. Выскочили, достали трубу, и давай из неё палить во все стороны.
– - Всё, погнали!
– - не дослушав женщину, Петро машет рукой, и мы бежим за ним следом.
На соседней улице уже пусто, ни машины, ни людей. Из окон двух пятиэтажных домов поднимается густой черный дым -- стреляли по жилью. С верхних этажей слышен отдаленный плач, наверное, кого-то убили или ранили.
– - Суки укропские!
– - скрипит зубами Пётр.
– - Мы их достанем!
Про себя я не сомневаюсь, конечно, достанем. Всех достанем рано или поздно. Мы их достанем или они нас.
По нам стреляют.
Я не сразу понимаю, кто стреляет, откуда. Пули шлёпают в стену пятиэтажки прямо возле нас: одна бьёт над моей головой, вторая крошит кусок бетонной плиты возле ноги Скрипача.
– - Тикай за угол!
– - командует Безручко.
– - Давай, давай!
И мы бежим, улепетываем, аж пятки сверкают.
Когда по тебе ведет огонь неизвестно кто -- это гораздо страшнее, чем бой с видимым противником. Чудится, что пули летят отовсюду, что опасность подстерегает за каждым поворотом, во всех подъездах, и в этом есть нечто мистическое, первобытное. Потому я испытываю страх первобытного человека перед неизведанными силами природы. Мне немножко стыдно за эту боязнь, но под бешеным огнём боязнь растворяется сама собой, уступая желанию быстрее спрятаться в безопасном месте.
На бегу вдруг вспоминается Кравчук. "Я живу на чужой территории и домой невозможен побег". Мне слышится его бархатный голос, вальяжный тон, на который велись офисные девицы, как мотыльки на свет огонька. Теперь это выглядит смешно и нелепо, и ужасно дико, ведь чужая территория здесь, вокруг, а своего дома у меня нет.
Наконец мы заворачиваем за угол. Тут тихо, пули не залетают. Скрипач отработанным движением берёт автомат наизготовку, и начинает контролировать свой сектор обзора. Я тяжело перевожу дыхание, смотрю на Безручко -- что же он сделает в такой ситуации. А тот хватается за рацию.
– - Мастер -- это Братан. В районе работают снайпера...
Я отступаю на один шаг, сажусь на корточки. Замечаю, что мои бежевые мокасины постепенно пришли в негодное состояние. На левой ноге замшевое покрытие со стороны мизинца оторвалось от подошвы, и зияющая брешь теперь пропускает внутрь воду и грязь. На правом мокасине оторвалась пятка. Да, обувь надо менять. Но где взять новую?
Вспомнив младшего брата Петра Мыколу, его начищенные до блеска берцы, я теперь позавидовал обувке младшего Безручко. Хотя, чему завидовать? Парень погиб и никакие берцы ему теперь не нужны.
За эти дни мне попадалось несколько покойников из радикальных добровольческих батальонов и нацгвардейцев; два человека лежало на обочине дороги неподалеку от Донецка, одного видел уже тут, когда был в поселке. Но снимать обувь с убитых? Мне было как-то не по себе -- в памяти всплывали картины гражданской войны, виденные в фильмах, когда красные раздевали белых и наоборот.
– - Вроде взяли этих бл...ей!
– - отрывает меня от неприятных мыслей Безручко.
– - Кого?
– - Да стрелков долбаных.
Мы осторожно продвигаемся вдоль стен к одному из дымящихся домов.
Навстречу, из крайнего подъезда выходят такие же, как мы ополченцы, патрулировавшие смежные улицы. Их человек шесть. Одеты кто в чём: у кого-то треники и камуфляжные куртки, кто-то полностью экипирован, словно вышел недавно из магазина военторга, на некоторых георгиевские ленточки. Они ведут двух человек в гражданской одежде -- мужчин среднего возраста, небритых, смотрящих исподлобья.
Значит, вот эти стреляли по нам?
От мысли, что буквально в руках каждого из задержанных была моя жизнь, становится не по себе. Один из ополченцев деловито сообщает:
– - Снайпершу мы там оставили, а эти её охраняли.
– - А что с ней?
– - интересуется Скрипач, харкнув на землю длинной слюной.
– - Неживая падлюка!
– - лаконично отвечает ополченец.
– - Отведете этих в штаб?
Пётр безмолвно кивает и грубо толкает одного из пленников в направлении штаба.
Мы со Скрипачом становимся по бокам и нестройной группой сопровождаем их по дороге. Поход проходит под аккомпанемент орудийной канонады с южной стороны города, глухих хлопков, бухающих взрывов, но идти привычно нестрашно, впрочем, и идём-то мы недалеко.
Миновав три или четыре дома, Безручко вдруг останавливается.
– - Так, -- решительно заявляет он, -- там бой начинается. Диверсантов до штаба не доведем. Ты, -- он обращается ко мне, -- бери этого, а я разберусь со вторым.
Услышав слова старшего, один из диверсантов теряет свой угрюмый вид и в его глазах появляется нечто человеческое. Он всхлипывает:
– - У меня дома жена, дети. Я же не хотел меня заставили...
– - Иди, иди!
– - толкает его в спину Петро. Лицо у него жёсткое, мрачное и мне кажется, что в эту минуту он вспоминает убитого младшего брата. А как же иначе, ведь перед ним враги!
Женатый диверсант начинает упираться, и Скрипач подключается к Безручко, чтобы помочь ему утащить сопротивляющегося мужика вглубь двора. Пока они борются, я смотрю на своего, которого должен убить я.
Парень, как парень, в обычной гражданской одежде. Молчит, переминается с ноги на ногу. Не плачет, не канючит, не скулит. Смотри всё так же исподлобья. Я гляжу на него, и мне видится обгоревшее на солнце, облупленное лицо молодого солдата, там, на подсолнечном поле возле Засечного. Я слышу не гул орудийных залпов, не крики второго диверсанта, которого Безручко и Скрипач волокут во дворы, а сухие щелчки автомата возле моего уха.