Кремлевское кино
Шрифт:
— Как такие длинные проходы снимали? — спросил Сталин.
— О! — негромко воскликнул Шумяцкий. — Строилась целая железная дорога, по которой ехала тележка с кинокамерой. А что, разве затянуто?
— Нисколько. Очень хорошо сделано.
Когда в трусах Утесова оказалась рыба, Кремлевский кинотеатр взорвался дружным смехом. И дальше Сталин, а вместе с ним и все остальные уже не могли остановиться, смеялись надо всем подряд — вы такой молодой, а уже гений, ну как это можно? Привычка. Скажите, а что вы теперь играете? Я теперь Бетховена прорабатываю. Как я ему завидую!..
И дальше все в таком духе, ни минуты без смеха, все с выдумкой, без халтуры. Вновь появилась та смешная… Погодите-ка, да ведь это… Ну да, та самая, что играла Эллен в «Любви Алены».
— Это… — снова обратился Иосиф Виссарионович к Борису Захаровичу, и тот понял с полуслова:
— Любовь Орлова. Та самая. Я уже говорил. На съемках за Александрова взамуж пошла.
Красиво поет лирическую песню:
— Сердце в груди бьется, как птица, и хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться.
Моет окно и рисует на нем огромное сердце:
— Радость поет, как весенний скворец, жизнь и тепла, и светла. Если б имела я десять сердец, все бы ему отдала.
Хорошо сказано. Десять сердец. Эх, если бы только одно остановившееся навсегда сердце снова стало стучать!..
Любовь Орлова. Какое красивое сочетание. Не просто любовь, а орлиная. Это тебе не Грета Гарбо, как будто кто-то себе горб греет. Она похожа на Гарбо, но у той красота пустая, а у этой живая. Глаза как светятся! Играет простушку, простолюдинку, а во всем облике куда больше, чем глупенькая домработница. Напялила на голову соломенную корзинку, а выглядит в ней, как в элегантной шляпке.
Л. П. Орлова в фильме «Веселые ребята». 1934. [ГЦМК]
Пастух, пришедший на вечеринку в санаторий «Черный лебедь», всеми воспринимается как знаменитый дирижер из Парагвая Коста Фраскини, и, когда его просят сыграть что-нибудь, он играет на своей дудочке, услышав которую, в роскошный дворец санатория устремляется все его стадо — быки, коровы, козы, свиньи. Бык начинает пить из стеклянной лохани крюшон… Но на том три привезенные Шумяцким части и закончились.
— Эх, на самом интересном месте! — воскликнул Молотов.
— Прошу прощения, — засуетился Шумяцкий. — Всю картину смогу показать на днях.
— Ну как, товарищи? — спросил Сталин. — По-моему, начало у фильмы захватывающее. И смешное.
— Очень смешное! — поддержал Каганович.
— Я во второй раз смотрю и опять хохочу, — сказал Ворошилов.
— А где и как это снималось? — спросил Орджоникидзе.
— Интерьерные съемки у нас в Потылихе, на Московской кинофабрике, натурные — в Абхазии, в Бзыбском ущелье, — ответил нарком кино. — Режиссер, как вы уже видели, Александров, оператор — Владимир Нильсен. Тиссэ джаз-комедию снимать отказался.
— Эйзенштейн не позволил, — предположил Молотов.
— Вот и хорошо, — сказал Сталин. — А то был бы опять шараш-монтаж.
— Александров до сих пор был в тени Эйзенштейна, а Нильсен — в тени у Тиссэ, — продолжил Шумяцкий. — Они теперь вышли на свет, и, по-моему, к счастью. Это Нильсен придумал с заставками про Чаплина, Ллойда и Китона, которые не участвуют. И птичек на проводах тоже он.
— А почему слова песни в самом начале не совпадают с движением губ? — спросил главный кремлевский зритель.
— Вы даже это заметили, — потупился Борис Захарович.
— Да это всем заметно, — сказал Жданов.
— Дело в том, что изначально были другие слова, но Александрову они не нравились, — пояснил Шумяцкий. — Там раньше было: «Любовь, любовь, золотая зарница, чего-то там, тарарам-трампампам, и не уйти от тебя, не укрыться, не убежать, не зарыться, трампампам».
— Прямо-таки не любовь, а какой-то жандарм, — засмеялся Сталин. — Новые слова, несомненно, гораздо лучше. Пастух поначалу влюблен в жизнь, в песню и поет о песне. Потом, я так думаю, он влюбится не в дитя Торгсина, а в уборщицу?
— Правильно, товарищ Сталин, вы прозорливец, — улыбнулся Шумяцкий.
— Неужели это сделано у нас в Москве? — удивился Каганович. — Сделано ведь на самом высоком уровне, а говорили, что эта ваша Московская фабрика — не фабрика, а могила. Даже в печати об этом часто говорят.
— Это говорят у нас только скептики, пессимисты, люди, сами мало работающие, — сказал Шумяцкий и зло добавил: — Пигмеи!
— Скажите просто: бездельные мизантропы, — согласился Сталин. — Таких ведь около всякого дела имеется еще немало. Вместо того чтобы в упорной работе добиваться улучшения дела, они только и знают, что ворчат и верещат да пророчествуют о провалах. Но давайте не отвлекаться и еще смотреть картины, такие же интересные картины, как эта. Когда вы покажете полностью? И что сейчас покажете?
— Всю картину покажу на днях, а сейчас могу показать новую немую фильму «Пышка», — сказал Шумяцкий и покраснел, помня о нелюбви Хозяина к новым немым фильмам.
— Не по Мопассану ли? — спросил Сталин.
— Да.
— Если хорошо поставлено, то может быть интересно. Я хорошо помню этот рассказ Мопассана. Он бичует мещанство и ханжество. Давайте посмотрим. Экранизации — это тоже важное направление в киноискусстве.
Начали смотреть фильм режиссера Ромма, и Сталин несколько раз подмечал:
— У Мопассана не так. Пышка изначально ехала вместе со всеми. Но так даже ярче получается. У Мопассана стаканчик был серебряный, это точнее, вряд ли бы Пышка взяла в дорогу бьющийся стеклянный. Хотя… фаянсовую тарелочку-то она прихватила. Сабля у немца не волочится по земле, а у Мопассана это яркая деталь: они сначала с ужасом услышали знакомое бряцанье немецкой сабли, волочащейся по земле, а потом уже увидели прусского офицера.
— Как ты все помнишь, Иосиф? — восхитился Ворошилов, и раньше не раз удивлявшийся, какая у его закадычного друга память на книги.