Кремлевское кино
Шрифт:
Сталин засмеялся:
— Мамуля! Там что, механик-женщина?
— Да нет, мужчина, Значеев, — опять залепетал Шумяцкий. — Механик высококлассный, только от него жена ушла, стал увлекаться водочкой.
— Значеев… Судя по всему, механик ваш Незначеев, — проворчал Сталин.
— Готово! — крикнул из будки Александров, но в зал не вернулся, остался помогать Значееву, чтобы все шло гладко.
И снова подмигнул Чаплин, улыбнулся Ллойд, поморгал Китон, и размашистым шагом зашагал по экрану пастух Костя, зазвучала песня, которая, как друг, и зовет, и ведет, замычали коровы и быки, заблеяли козы и овцы, захрюкали свиньи.
Сталин налил себе полбокала белого «цинандали», разбавил в той же пропорции красным «телиани» и, попивая мелкими глоточками, погрузился в блаженное состояние, стал посмеиваться, а уж когда животные устроили пьяную вакханалию, хохотал так, что бокал вина пришлось поставить на столик, дабы не плескалось. В недолгих передышках между смешными эпизодами от души хвалил:
— Вот здорово продумано. А у нас мудрят и ищут нового в мрачных восстановлениях, перековках. Я не против художественной разработки этих проблем. Наоборот. Но дайте так, чтобы было радостно, бодро, весело.
И снова хохотал, как никогда в жизни, когда гонец от настоящего Фраскини получил по башке от уборщицы, и из глаз его полетели шары и стрелы. Выяснилось, что пастух вовсе не знаменитый маэстро из Парагвая, а Костя Потехин. Как, простой пастух? Нет, я не простой, а главный. И Сталин усмехнулся:
— Как я.
Костю изгнали из рая «Черного лебедя», он пошел на берег моря, закинул веревку на ветку дерева. Неужели повеситься решил? Нет, просто забрался на сук и запел. Да как запел! Что за дивная песня полилась… Как же поет актер Утесов!
— Как много девушек хороших, как много ласковых имен, но лишь одно из них тревожит, унося покой и сон, когда влюблен…
И душа главного зрителя заныла. Сколько ласковых имен звучало в его жизни, но лишь одно осталось навсегда. Не очень-то ласковое «Татька», но оно согревало душу. И заставляло болеть сердце.
Кадр из фильма «Веселые ребята». 1934. [ГЦМК]
— Сердце, тебе не хочется покоя. Сердце, как хорошо на свете жить! Сердце, как хорошо, что ты такое! Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить! — Какие дивные слова, какая нежная музыка, подобная южной ночи, морскому бризу, ласковым прикосновениям любимых губ. Наконец-то! Наконец-то он видел на экране то, о чем мечтал. Сочетание смешного, порой дико смешного, с радостным и веселым, лиричным и мелодичным. Что ни песня — навсегда! И первая — «Мы будем петь и смеяться, как дети», и вторая — «Если б имела я десять сердец», и эта, про сердце.
— Где там ваш Александров? — спросил он Шумяцкого.
— В будке следит. Не хочет срывов.
— Ладно, пусть.
Вдруг — хрясь! — на последних словах песни «Спасибо, сердце, что ты умеешь так…» сук под поющим Костей обламывается, пастух падает на землю и допевает, уже приподнявшись: «…любить». Только что было лирично, и вот опять смешно. Молодец Александров! А потом появилась уборщица Анюта, смешная и нескладная, но иной раз так глянет… Очень хороша! Вроде бы и Грета Гарбо, но на самом деле — настоящее чудо, типаж такой же, но совсем иная суть. Снова спела про десять сердец и как хочется счастья добиться.
А будет ли у него новое счастье? Полтора года прошло после страшного ночного выстрела, и уже ближний круг намекает, что пора бы оглянуться по сторонам и подыскать. И мужское начало мучает, томит по ночам, но не хочется смотреть в чужие женские лица. Разве что только на киноэкране.
Смешной мультипликационный месяц прошел по небу под забавную песню Утесова, тоже, кстати, запоминающуюся. Пошла часть про мюзик-холл, где Костя, пройдя череду чисто чаплинских перипетий, дирижировал вместо Фраскини и в итоге оказался руководителем джазового коллектива.
Здесь Хозяин меньше смеялся, но, когда вспыхнула залихватская драка во время репетиции, он видел, насколько она дурацкая, но хохотал пуще прежнего и снова ставил бокал вина, чтобы не проливалось.
— А у нас тишина. Мертвая тишина. Мы тут репе… пити… питировали.
Смеялся, когда Лена — дитя Торгсина — надрывала голос и била сырые яйца об нос мраморного композитора, и когда похоронная процессия начинала играть веселый джаз, и когда Анюта пропела вместо Лены, а мамаша всплеснула руками: «Леночка, яйца подействовали!»
Смеялся, когда веселые ребята на катафалке мчались в Большой театр, но вздрогнул и оборвал смех, когда Анюта попала под колесницу и колесо едва не проехало по ее руке. Пронзило воспоминание, как он сам попал под фаэтон, и по его руке колесо проехало, и захрустели кости.
И снова смеялся, когда эти придурки прибыли на сцену Большого театра, а из инструментов хлынула вода, потому что они ехали под проливным дождем. Смешно, хоть и глупо. Глупо, но смешно. Глупо, когда они стали голосами изображать звуки джаз-оркестра, а все равно смешно, потому что никакой злобы, сатиры, насмешек.
И главный зритель от души смеялся, хмелея от вина и радости, что впервые за полтора года плотный кокон горя уже не так сильно сжимал сердце.
— Покойник подождет, ему спешить некуда, — произнес Костя Потехин фразу, врезавшуюся в мозг. Действительно, она подождет его, сколько бы ему ни было отпущено жить. И он не будет спешить к ней.
— Анюта, спой. Спой, Анюта. Пой, тебе говорят!
И она запела, преображенная, замухрышка обернулась дивой в белом цилиндре с перьями, в блистательных одеждах, красивой, с великолепным голосом. Какая там, к лешему, Грета Гарбо! Ее песня про десять сердец переплелась с его песней про любовь, которая нечаянно нагрянет; Утесов, конечно, на Кларка Гейбла не тянет, зато она, эта Любовь Орлова, к концу картины становится просто ослепительно хороша!
И заиграли просохшие инструменты, полетела смешная песня «Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюг», и разыгралась вся эта джаз-банда, джаз-шпана утесовская, чтобы от взбалмошных куплетов легко и непринужденно перейти к начальной теме фильма:
— Нам песня жить и любить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет.
И — совершенно эффектный финал: камера отъезжает от сцены, движется через весь зрительный зал, проходит через ложу, выезжает в воздух на площадь, и перед нами весь фасад Большого театра.