Кремлевское кино
Шрифт:
Ну а что там наш главный заказчик? Кажется, к лету стал поживее, но потом Шадр и Жолтовский поставили на могиле за стеной Новодевичьего памятник погибшей Надежде, и он снова загрустил, впал в подавленное состояние. Слава богу, ненадолго. До осени, пока Сетанка не пошла в школу.
Преодолев все препоны, джаз-комедия Александрова снималась полным ходом. До осени — на московской кинофабрике, осенью — на черноморском побережье. Вот только название как-то не вдохновляло. «Пастух из Абрау-Дюрсо» сократили до просто «Пастух», но и это не то. И вдруг Шумяцкого осенило:
— Григорий Васильевич, а помните, какое выражение лица было у товарища Сталина на карточке жандармского управления?
— Еще бы не помнить — веселое.
— Пусть слово «веселое» прозвучит и в названии вашей джаз-комедии.
— «Веселое лицо»? «Веселые приключения»? «Веселые музыканты»?
Невысоконькая Люба Орлова, исполнительница главной роли, подошла к Александрову и, встав к нему под крыло, предложила:
— А может быть, просто — «Веселые ребята»?
Глава восьмая. Мы будем петь и смеяться, как дети
Боль не проходила. Он лишь научился привыкать к ней, как раковый больной, не избавляясь от резей в животе, понимает, что изматывает своим нытьем окружающих, и старается по возможности меньше стонать.
Вслед за страшной осенью пришла страшная зима, и даже снег казался черным. Вспоминался один товарищ — армянин родом из тех мест, где турки устроили резню. Он уверял, что теперь там никто не смеется и даже дети рождаются печальными, не знающими, что такое смех. Сталин тогда посмеялся над этим отсутствием смеха, ведь так не бывает, и люди, пережившие страшные трагедии, все равно потом смеются и улыбаются. А теперь он сам попал в такое положение, что губы не складываются в улыбку. И как долго ему оставаться хмурым?
Еще это ужасное предсмертное письмо! Нелепые обвинения, обидные признания, почерк ее, а писала будто бы не она, а кто-то другой водил ее рукою. Разве так она писала еще совсем недавно? Дорогой Иосиф, милый Иосиф, люблю и целую, очень прошу беречь себя, мой Иосиф, целую тебя крепко, крепко, как ты меня поцеловал на прощанье. И он ей всегда: целую мою Татьку, и нередко по-детски, как это произносила Сетанка: целую мою Татьку кепко, очень ного кепко.
И такими письмами они обменивались всегда, даже во времена ссор. Но это было какое-то не ее письмо, словно написал даже не человек, а нечто, и с этим нечто он то и дело разговаривал, спрашивая: зачем? Почему? Что я ей сделал? За что меня так? Разве я не был хорошим и любящим мужем?
Какой-то есенинский черный человек на кровать к нему садился и спать не давал всю ночь. Взять бы этот самый «вальтер» и сделать так же, как она. Но он не имеет права бросить детей, страну, саму жизнь, суровый, но прекрасный мир.
Нельзя показать врагам, что он подранок, что осталось только идти за ним по пятам и добить. Нельзя все время ходить удрученным. Но где она, первая улыбка, которая коснется его усов? Да вот же она — взятие Зимнего. Зимнего сада, который старательный Шумяцкий превратил в Кремлевский кинотеатр, и название вполне подходящее — «Зимний».
И фильм Барнета понравился, особенно сценами в сапожной мастерской, умелыми сапожницкими лапами прошкурил всю его душу, заштопал, подлатал, подклеил. Очень понравилась игра актеров, особенно этого парня с фамилией знаменитого героя германской войны, он сыграл сапожника Сеньку. И во время просмотра Хозяин чувствовал, как оттаивает, как хочется улыбаться, с восторгом потом отозвался о фильме, а когда, в очередной раз посмотрев чаплинского «Малыша», выходил из зала, даже, оглянувшись на чуть отставшую Сетанку, состроил комичную гримасу, будто правыми дальними зубами перекусывает что-то, точь-в-точь как Сенька. Чисто сапожническая ужимка.
Потом он, словно очнувшись, бросился в работу, много дел накопилось; дети канючили: ну когда же опять на штурм Зимнего? Но он лишь изредка выкраивал вечерок, чтобы вместе с ними посмотреть что-нибудь опробованное и давно знакомое из Чаплина или Ллойда, пару раз и «Окраину» пересмотрел, удивляясь тому, как нелюбимый в молодости труд сапожника теперь казался таким родным, исцеляющим. Однажды не выдержал, тайком зашел в одну сапожную мастерскую и даже попросил дать ему поработать с часок, домой возвращался — будто материнского молока испил.
Не мог обитать там, где жил с незабвенной Татькой, обменялся квартирами с Бухариным, стал строить новую дачу в Волынском и на Черное море летом отправился в новую дачу, только что построенную в пятнадцати километрах от Гагр на реке Багрыпсте, что значит «холодная», и дача так и стала называться — Холодная речка. Обстановка скромная, но непременно есть бильярд, а галерея на цокольном этаже при желании превращалась в узенький кинозал, экран отъезжал от стены на колесиках и становился перед зрителями.
Когда вернулся в Москву, поставили памятник. Два Ивана — скульптор Шадр и архитектор Жолтовский — изваяли такое, что он едва не задохнулся, настолько точно они отразили сущность Татьки. Из беломраморной стелы, словно ненадолго из небытия в бытие вырвались голова и правая рука, прекрасное грустно-спокойное лицо, античный профиль, кисть руки словно защищает от этого мира, а дальше книзу — гладкая стела, прямоугольная в сечении, олицетворение того, как много осталось непрожитого, неосуществленного, невоплощенного в ее короткой тридцатилетней жизни. И роза, та самая, с которой ее видели в последний раз на вечеринке у Ворошилова, упала к подножию, превратилась в чугунную. Надпись: «Надежда Сергеевна Аллилуева-Сталина, 1901–1932, член ВКП(б), от И. В. Сталина». Он хотел сказать им, что она никогда не была Сталиной, только Аллилуевой, но промолчал, потому что баррикада горя не выпускала слова из горла. Молча он подошел к авторам памятника и только пожал им руки.
Но отныне не так часто, как прежде, стал просить Палосича отвезти на кладбище. До памятника Татька лежала в земле, укрытая сначала белым одеялом снега, потом — травяным дерном, будто зеленым покрывалом. И он мог погладить одеяло или покрывало. А теперь она устремилась в небо и встала высоко над ним, беломраморная, неприступная и гордая, отгородившаяся от всего дольнего мира красивой дланью.
— Считается, когда так рука изображена, это намек, что человек руки на себя наложил, — проворчала однажды старшая сестра Нюра, когда-то первой влюбившаяся в Иосифа.