Кремлевское кино
Шрифт:
— Ну вот.
— Но, Сергей Михайлович, сами формулировки и Маркса, и Герцена, и Гоголя, и даже Аристотеля, определившего комедию как высмеивание худших людей, они сами по себе устаревшие. Аристотель и Гоголь не знали о том, что в России будет строиться совершенно новая общественная формация. Заметьте, все наши комедии до сих пор основывались на сатире. Но сатира — это злой смех, жесткий. В отличие от юмора. Латинское слово «humor» — «юмор» — происходит от слова «humorem» — «влага». Он увлажняет то, что ссохлось, заставляет снова жить и расти. Я бы сказал, что юмор — сок жизни. Он похож и на масло, которое необходимо для смазки машин. Даже мощный танк не сдвинется с места, если не смазан. Смех может быть не только злым и обличающим пороки, но и добродушным. Внушать оптимизм, воодушевлять, давать людям хорошее настроение. Есть такая пословица: «Кто людей веселит, за того весь свет стоит». Я думаю, наша новая советская комедия должна стать не только смешной, но и веселой. Вот у Сталина даже в учетной карточке… — Григорий Васильевич внезапно осекся. — Ну, это, впрочем, не важно. Важно то, что новая советская комедия…
— Так что там у Сталина? — спросил Эйзенштейн.
Но сердечный друг, всегда такой покорный, как муж при властной жене, вдруг двинулся на своего учителя хорошо смазанным танком:
— Мне ваша идея про «М. М. М.» решительно не нравится. Там будет злость, хотите вы этого или нет. Снова бичевание старорежимных порядков. Вот если бы ваш герой попал в коммунистическое будущее и он, хороший советский человек, увидел бы там гораздо лучших советских людей…
— Гриша, прошу вас замолчать, иначе мы поссоримся. Лучше скажите, что там у Сталина в учетной карточке?
— Хм… — замялся Александров. — Он нам с Шумяцким и Горьким показывал свою жандармскую учетную карточку. Там сказано, что у него выражение лица веселое.
— Забавно, — буркнул Эйзенштейн. — Но мне кажется, вы что-то от меня скрываете, Гриша. Что там еще сказано, говорите!
— Да клянусь, именно это мне и запомнилось, — залепетал друг сердечный, злясь на себя, что опять робеет перед авторитетом Эйзенштейна, как князь, получивший ханский ярлык на княжение и продолжающий бояться прежнего князя. Довольно, я не боюсь его… разве что лишь слегка побаиваюсь.
— Значит, вы решительно не хотите разрабатывать со мной идею «М. М. М.»? — строго спросил учитель.
— Решительно, — строго ответил ученик, но поспешил добавить: — Уж извините, Сергей Михайлович.
Шумяцкий, с осени тридцать второго уже активно курировавший комедийный проект, подробно расспросил Григория Васильевича о разговоре с Сергеем Михайловичем, и тот подробно рассказал, считая наркома кино своим союзником в борьбе за независимость княжества Александрийского от великого герцогства Эйзенштейнского. Но Борис Захарович больше радел за то, чтобы знамя новой советской комедии оказалось в руках у великого герцога, а мелкопоместный князек остался у него в вассалах.
— Надо, чтобы он поддержал вашу идею попадания не в отсталое прошлое, а в грандиозное будущее.
— Я даже придумал много смешных аттракционов, — подхватил Александров мысль Шумяцкого. — У вас, спрашивает персонаж, какой нынче день шестидневки? А выясняется, что у них сплошнодневка, потому что труд и праздник слились воедино.
— Это, конечно, смешновато, но мелковато, — поморщился Борис Захарович.
— Вообще-то вы правы. Но я не могу влиять на великого Эйзенштейна. К тому же и товарищ Сталин… Я тут поговорил с Эрдманом, закинул ему идею. Он сказал: «Когда надо, чтобы смеялся зритель, драматургу очень не смешно». Но согласился вместе работать над будущим сценарием. Есть одна мысль.
— Эрдман?.. Эрдман, Эрдман… — в сомнении стал бормотать Шумяцкий.
— А что, он уже много для кино писал вместе с Мариенгофом, — напомнил Александров. — «Дом на Трубной», «Проданный аппетит», «Посторонняя женщина».
— Да фильмы-то все неудачные.
— А мы сделаем с ним удачный. Я в этом уверен! Главное — определиться: над чем смеяться и во имя чего.
После августовской встречи в Горках Горьковских Борис Захарович почему-то с уверенностью смотрел в комедийное будущее советского кинематографа, он закинул множество удочек, заинтересовал режиссеров, весь сентябрь и октябрь он только радовался после бесед с ними…
И тут этот роковой, неуместный, безумный и сокрушительный выстрел! Надежда своей самоубийственной рукой убила все надежды. Ну какой теперь смех? Сама по себе мысль предложить Сталину смеяться после такого горя отныне равносильна самоубийству.
Что же случилось? Шумяцкий, разумеется, не присутствовал на том роковом пиршестве в кремлевской квартире Ворошилова и довольствовался слухами. Якобы Надежда Сергеевна давно уже не поддерживала политику мужа в отношении деревни, а в этом году на Украине и в Поволжье стояла страшная засуха, осенью начался голод, и, по слухам, Аллилуева, какая-то особенно прекрасная своей страдальческой красотой, с розой в волосах, вдруг стала выговаривать Сталину, что его жесткая коллективизация привела к голоду. Он рассердился, стал говорить ей, чтоб она не лезла не в свое дело, вроде бы даже грубо прикрикнул:
— Эй ты! Лучше пей давай!
— Я тебе не «эй»! — ответила она и ушла.
А наутро ее нашли застрелившейся из пистолета, подаренного ей родным братом Павлом, якобы для самообороны, потому что у нее появилась навязчивая идея, будто ее хотят убить. Шумяцкий полагал, что у несчастной начиналась шизофрения, поскольку в роду у нее водились шизофреники, а эта страшная болезнь передается по наследству. Предположительно она, боясь дальнейшего развития недуга, и выстрелила в себя. А возможно, она просто хотела лишь припугнуть, ранить себя, как это сделал Яков, а получилось, что не ранила, а убила. Ходил слух и о предсмертном письме, в котором она якобы либо в чем-то обвиняла мужа, либо признавалась в чем-то страшном, чуть ли не в измене. Но тогда он бы не скорбел так по ней.
Еще поговаривали, будто Надежда Сергеевна вообще намеревалась по окончании Промакадемии переехать в Харьков, подальше от мужа и детей. Якобы она кому-то признавалась, что ей все надоели — и Иосиф, и Вася, и Томик, и даже Светланка.
Так все было или не так, но для Бориса Захаровича главное теперь — свернуть все комедийные проекты, надолго или нет, пока не известно. Теперь нужно ждать каких-то признаков, когда его горе станет сглаживаться. Но пока что, конечно же, не до смеха. Удалов рассказывал, что нередко Сталин просит его среди ночи отвезти его под стену Новодевичьего и там горюет у могилы, покрытой снегом, словно скатертью. Не в состоянии больше жить в квартире, где покончила с собой жена, Сталин даже уговорил Бухарина поменяться жильем. Николай Иванович переехал в Потешный дворец, а Иосиф Виссарионович с детьми и прислугой — в здание Сенатского дворца, где не только размещались Совнарком и Центрисполком, но и проживали многие советские деятели.
Бухаринская пятикомнатная квартира на первом этаже оказалась удобнее, чем прежняя в Потешном, над нею на втором этаже Сталин расположил свой кабинет, здесь же размещалась приемная, в которой работал личный помощник Хозяина и заведующий Секретным отделом Поскребышев. Детьми отныне занимались экономка Каролина Тиль, начальник охраны Николай Власик и прежние воспитатели — Александр Иванович Муравьев и Александра Николаевна Бычкова, в девичестве Романова. Она очень смешно говорила, что напрасно поменяла царскую фамилию на скотскую; а вот Наталья Константиновна вскоре после самоубийства Аллилуевой от семьи Сталиных ушла.