Крепость сомнения
Шрифт:
октябрь 1998 – август 1988
Весна и начало осени знаменовались для значительной части москвичей отправлением массового культа, истоки которого имеют нахождение в Первой книге Моисеевой. Мангалы имелись на всякой старой даче, а в новых загородных домах шашлычные жертвенники воздвигались из облицовочного кирпича, как маленькие кумирни. И если бы взглянуть в иной воскресный день на окрестности города с высоты птичьего полета, можно было насладиться картиной одновременно тут и там восходящих к небу дымов и лицезреть голодных божеств, слетающихся на угощение вкушать им положенную его часть, как будто этот горький, горючий дым плоти опять стал единственным
Дача, куда Тимофей привез Илью, или, что тоже верно, куда Илья привез Тимофея, оказалась из тех, что принято называть «генеральскими» и располагалась в небольшом расстоянии от Москвы. Участок соток в тридцать был сплошь покрыт старыми, разросшимися деревьями, в которых, как в волнах, утопал дом – бревенчатый, но просторный, удобный и, по-видимости, отлично содержавшийся. Поводом к посещению этой дачи послужил день рождения одноклассницы Тимофея. То, что Тимофей представлял собою в мужском обличье, она отчасти представляла в женском.
Дед ее, действительно в прошлом вице-адмирал, к тому времени уже скончавшийся, много настрадался с дочерью, которая и являлась матерью нынешней хозяйки дачи. Она окончила одну из самых известных московских школ, ту же самую, где учился и Тимофей, но дальше учиться не пошла и, к отчаянию деда, захваченная свободолюбивым вихорьком шестидесятых, сбежала в стюардессы, и Варвара, напоминая в этом мать, не чувствовала в себе никаких призваний. В конце концов она надумала поступать в ГИТИС, но не прошла даже творческий конкурс. Некий важный седовласый старец, похожий на царственного льва, долго и довольно бессмысленно ее разглядывал, а потом выговорил со свистом: «Я ее не вижу», – и как-то так приподнял руку патриарха, как будто визу наложил. Однако на этот раз дед закусил удила и, не желая в семье повторения столь шаткой судьбы, почти насильно запихнул внучку в школу секретарей-референтов при Министерстве иностранных дел. И жизнь ее пошла более-менее ровно, ибо по природе своей она была не из породы секритуток, а скорее напоминала старых добрых правителей канцелярий, которые знают каждую бумажку в своем писчем, многотрудном хозяйстве. Рекомендации ее не оставляли желать лучшего. Год она проработала секретаршей в советском посольстве в Кабуле.
– Что будете пить? – первым делом осведомилась эта самая хозяйка, указывая на целые выводки разнообразных бутылок.
– Hичего не будем, – пошутил Тимофей. – Один за рулем, другой на колесах.
Возившийся у мангала человек оторвал глаза от углей и бросил на Тимофея и его спутника два коротких взгляда, точных, как удары скорпионьего хвоста.
– Аганов, – бросила ему Варвара, – ты как из голодной губернии.
Всякий, глядя на Аганова, предполагал, что человек этот повелевает если не стихиями, то уж по крайней мере финансовыми потоками. Hаружность Аганова была столь представительна, что при виде его человек гражданский испытывал невольную обязанность почтительно следить каждое исполненное величественной грации движение, а человек военный, живи Аганов лет на сто раньше, непременно испытал бы непреодолимую потребность назвать его «ваше превосходительство» и взять на караул.
– «MHG»? – спросил Аганов.
– Да, – коротко отвечал Илья, и Аганов понял его и больше ничего не спрашивал. Он только кивнул головой и отошел посмотреть угли. Видимо, от Варвары ему было что-то известно. Один взгляд друг на друга, один этот обмен краткими репликами им почти все друг о друге сказал. В дальнейшем они избегали этой темы, как два фехтовальщика, знающие свое собственное мастерство и мастерство друг друга слишком хорошо, чтобы вступать в схватку. Можно было невзначай натолкнуться на нечто такое, чего знать не следовало, или по крайней мере знать было не обязательно.
У подножия корявой развесистой липы стоял белый пластмассовый стол, на таких же стульях вокруг него сидели несколько знакомых и незнакомых человек. Там обсуждали взорванные недавно в Волгодонске и Москве дома.
– Как хотите, на этот раз России конец, – сказал подошедший Аганов. – Да и на что, собственно, жаловаться? Не все же жить. Надо когда-нибудь и умирать. Государства умирают как люди. Где Ассирия, Вавилон, Египет? Где Рим?
– Да где-то здесь должен быть, – сказал Тимофей. – Куда он денется.
Аганов повернулся к нему с удивлением на лице:
– Какой же это Рим?
– Ну какой-какой? – удивился в свою очередь Тимофей, и было не до конца понятно, ёрничает он или нет. – Третий.
– А-а, – сказал Аганов, – вы в этом смысле.
– Ну да, – сказал Тимофей уже определенно серьезно, – я в этом смысле. Видите ли, никогда ничего не умирает полностью. Да и вообще, все не то что бы умирает, а пресуществляется. Тот Рим, западный, он сейчас даже не в Европе, а в Америке. На берегах Потомака, как на телевидении говорят. Ну там, орлы, Капитолий, вся эта атрибутика. И неизвестно, где окажется лет через сто. А наш-то по-прежнему с нами, Царьград в смысле. И от нас тоже к кому-нибудь перейдет. Если и в самом деле нам конец, – добавил он, усмехнувшись.
– Ну хорошо, – согласился Аганов. – От греков хоть театр остался, от римлян право, от германцев печатный станок. А от нас что останется?
– От нас останется воспоминание о том, что мы вывели человечество в космос. Честное слово, это стоит печатного станка. А уж театра тем более.
– Скажи пожалуйста, человеки какие нашлись! – услыхал он обрывок другого разговора, который вели сидевшие за столом представительницы женского пола. – Повелители мух. Мужикашки проклятые. Мужчинки. К вам это не относится, – обратилась говорящая к Илье развязно, с вызовом, почувствовав его недоуменный взгляд. – Hе взыщите, мужчина. У нас тут свои, так сказать...
– Относится, относится, – весело возразил толстый человек, которого звали Леня. – Это ко всем относится.
«У любви у нашей села батарейка», – в последний раз пожаловался Ляпис Трубецкой, и музыку сменил бодрый молодой женский голос. Голос сообщил, что представитель президента в Государственной думе опять не пришел к соглашению с депутатами относительно запрета на рекламу пивной продукции, что в московских газетах опубликованы первые эскизы купюр новой европейской валюты и что художник-перформансист Авдей Тер-Оганьян, рубивший топором православные иконы в рамках выставки «Арт-Москва», спешно эмигрировал в Прагу. «Необычную общину обнаружили журналисты в горах Северного Кавказа, – сказал голос, выдержав интонационно-тактическую паузу. – Академики Российской академии наук, члены-корреспонденты, а также ведущие преподаватели самых известных вузов страны решили поменять место жительства, а заодно и образ жизни». Тимофей и Илья вопросительно переглянулись.
– Узнаешь? – спросил Тимофей.
Илья подумал, что где-то он уже слышал об этих академиках, но Тимофея интересовали не слова, а голос, который спустя мгновение и Илье показался знакомым, и от его звуков у него внутри разлилась какая-то теплая волна.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Тимофей. – Появилась-проявилась.
– «Прах генерала Антона Деникина будет перезахоронен в Москве», – доносился из динамика Алин голос.
– Академики – это интересно, – заметил Леня, наливая себе водки в маленькую кругленькую рюмку. – У них там, наверное, все по науке, не то что у нас.