Крепость сомнения
Шрифт:
«Арпачай, подпрыгивая на перекатах, по луке гнал свою воду как бешеный.
– Дай-ка. – Голополосов протянул руку за биноклем. Илья нехотя отнял бинокль от глаз и передал его лейтенанту. По левую от лейтенанта руку щурил раскосые, степные глаза ефрейтор Заурядный.
– Да, к нам. К нам, похоже, гостюшки, – проговорил тот задумчиво, разглядев на той стороне открытый «Лендровер», и бросил радисту: – Давай заставу!
Машина, утопая в рыжей пыли, неслась к переправе.
– А может, отобьем, товарищ старший лейтенант? – задорно сказал Заурядный.
– Я тебе отобью, умник, – процедил старший лейтенант? – Я тебе щас другое что отобью... Сиди на жопе
Пот стекал по лопаткам, щекотал грудь и живот. Пальцы его нащупали предохранитель, и рычажок, казалось, сам собою отъехал в паз.
– Отставить, Теплов, – тихо произнес старший лейтенант Голополосов, не глядя на Илью...»
Илья досадовал на себя, на всю эту историю с бумажником, и это помогло ему прогнать это воспоминание и не видеть его до конца; потом ему пришло на память, что и кого слышал он сегодня по радио, и Алин голос зазвучал в ушах, как если бы она сидела рядом, все понемногу смешалось у него в голове, и вместо Арпачая теперь камни лизало море, и оно никуда не мчалось, а спокойно колыхалось, медленно и волнисто, как в замедленной съемке, и как она сказала ему, что Москва – маленький город, и какой у нее был голос, какой глубокий и нежный был у нее голос.
Воскресенье протекло вяло и скучно. Все бесцельно бродили по толстым настилам опавшей березовой листвы, кто-то упрямо щелкал фотоаппаратом. Hа березовых ветвях тихо покачивалась пряжа распущенной паутины. Кое-где круги паутины еще держались из последних сил, напоминая неотстрелянные мишени. Дождя больше не было, и холодное солнце, то осыпая зеленую крышу дома бледными бликами, то снова скрываясь за легкими летучими тучами, обозначало границы своих возможностей, одаряя последним, холодным серебром свободно болтающиеся нити.
Аганов с самого утра возился у мангала. Его неутомимость и жизнелюбие завораживали, но не заражали. Он поднялся раньше всех, наткнулся в траве на бумажник и с торжествующей улыбкой преподнес его Илье.
– Кто он? – поинтересовался у Тимофея Илья.
– Аганов-то? Да как тебе сказать... А никто. – И поймав вопросительный взгляд Ильи, он пояснил: – Это человек, который приходит на таможню и, к примеру, говорит: это пропустить в первую очередь, а это во вторую.
– Почему его слушают?
Тимофей только улыбнулся.
– А вот этого никто не знает. Судьба у него такая.
Первым уехал толстый Леня, за ним Агановы. Подошла Варвара, глядя вслед машине, сказала:
– Удивительный человек. Едет на новой машине племянницу в Лондон провожать, а из аэропорта едет в лесхоз елочки воровать для участка, а потом узнает, что они стоят как пачка сигарет. Вот какая сила принципа!
ноябрь 1998
В Москве у Ильи жили родственники: старший брат его матери с женой, Полиной Ивановной. Дядя Витя, или Виталий Александрович Казаков, очутился в Москве после войны, в которой он успел принять участие в возрасте шестнадцати лет. Дядя Витя, среди прочих помельче, имел даже одну значительную награду, а именно орден Славы III степени. Hо никогда Илья, сколько ни спрашивал у матери или у Полины Ивановны, не мог дознаться, за какое отличие был награжден юный дядя Витя.
Всю свою жизнь дядя Витя проработал на заводе Лихачева в отделе главного конструктора, где разрабатывал специальные вездеходы, предназначенные для эвакуации неудачно приземлившихся космонавтов. Жили они на Восточной улице, напротив остатков Симонова монастыря и стадиона «Торпедо», у центрального входа в который с недавних пор бронзовый Стрельцов пинал на проезжую часть бронзовый мяч, в небольшой двухкомнатной квартире, имея дочь, двумя годами уступавшую Илье.
С появлением Ильи в Москве дядя Витя обращал пристальное внимание на его успехи, но узнав, что Илья решил не поступать в аспирантуру, несколько охладел к племяннику.
Внешне, впрочем, все оставалось по-прежнему: Илья делал визиты, но год от года эти посещения тяготили его все больше. Дядя Витя принадлежал к тем старой закалки людям, не принявшим никаких новшеств и перемен в принципе. Он с презрением наблюдал за тем, как Илья кочевал из одной иностранной компании в другую, и показывал свое отношение только неопределенно-колкими замечаниями. Бывало, при встрече он, выслушивая от Ильи подробности его новых обязанностей, согласно поддакивал: «Hу что и говорить. Жить-то надо как-нибудь», – но на самом деле он хотел сказать и говорил своей интонацией совершенно противоположное: «Скоренько же вы соблазнились», имея в виду Илью и его, так сказать, подельников. В глубине души, не признаваясь, быть может, себе в этом до конца, дядя Витя решил раз навсегда, что сын его сестры – дрянь, пошел кривой дорожкой. Особенно это было неприятно в свете тех праведных в его глазах обстоятельств, которые отняли жизнь у другого племянника.
Со своей стороны Илья думал о дяде примерно так: «Дядя Витя – это дядя Витя, и ничего тут поделать нельзя». Hа беду еще дядя был начитан из истории и нередко вызывал племянника на историософские дуэли, мишенью которых становилась разгромленная страна.
– Что сегодня Виктор Степанович на завтрак кушал? Чем лакомился наш премьер? – Он выкладывал перед племянником свои издевательские вопросы как козырные карты.
– Откуда мне знать? – отмахивался Илья.
– Ты историк, ты должен наверное знать.
– Откуда же я должен, – уныло продолжал этот разговор Илья, видевший дядю насквозь с его целями.
– А кто же должен? – удивлялся дядя Витя. – Ты историк, вот ты мне и объясни.
– Ай, дядя, – отмахивался Илья, – никому я, честное слово, ничего не должен.
– Вот это ты прав, – иронически восклицал дядя Витя, – никому не надо быть должным. А то ведь отдавать придется, – добавлял он и хитро, многообещающе подмигивал.
Дядя Витя с Полиной Ивановной много лет уже строили садовый домик на своем крохотном загородном участке. Илья хорошо знал, как тяжело, с каким трудом и потому медленно шло это возведение, и не один раз предлагал дяде взаймы, и каждый раз дядя изыскивал тысячи предлогов, по которым деньги от Ильи взять было невозможно. В то же время у журналиста, своего зятя, Илья знал, дядя иногда одалживался. Илью это задевало, он никак не мог понять, какая разница между его деньгами и деньгами журналиста, скорее всего черпающего свои средства из того же самого источника, откуда доставались они Илье.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – приговаривал дядя Витя неизменно после каждого почти выпуска новостей, что особенно почему-то раздражало Илью.
– Вот смотри, суди сам, – восклицал дядя Витя, тыча своей жилистой, сильной, несмотря на возраст, рукой в экран телевизора, – заслуженный генерал отошел в сторону и рыдает в траве, никого не стесняясь. Смотри, фуражку даже снял. А? А ведь эта армия Берлин брала. Это же щит Москвы! Воздушный щит Москвы. И вот на что обрати внимание: два месяца талдычат: кредит от МВФ, кредит от МВФ – пятнадцать миллиардов...