Крепость сомнения
Шрифт:
– Шестнадцать, – хмуро поправил Илья.
– Еще лучше. Впрочем, не важно. Кредит не дают, то да се. Мол, чем отдавать будете, где гарантии. А вот они – гарантии, нашлись кстати. Как только армию расформировали с таким позором, – выцедил дядя, – тут же сообщение – деньги пошли. А? И ни один из этих щелкоперов, – дядя постучал костяшками пальцев по разметанным на столе газетным листам, – ни словечка. Сотни причин находят, а правды никто не говорит.
– Хватит, дай мальчику поесть, – укоряла своего мужа Полина Ивановна, и дядя Витя удалялся, волоча за собой ворох газет.
Обличающий гнев дяди Вити тут же сменял голос Полины Ивановны, толковавшей о достоинствах маринадов,
По совести Илья вполне соглашался со многим из того, что высказывал в сердцах дядя Витя, но форма, в которой производилась такая критика, заставляла Илью морщиться.
Еще и другое смущало Илью: он знал, видел дядю Витю, чувствовал его, как один человек может чувством понимать другого, и он с беспокойством думал, что, понаблюдай дядя Витя его, Илью, в иных ситуациях, он бы, пожалуй, совсем пресек бы с ним всякие сношения. Hикто и никогда не слыхал, чтобы дядя Витя употреблял бранные слова, или повышал голос на женщину, или, чего доброго, напился пьян.
Дядя Витя, в непреложном мнении окружающих, являл собой честнейшего, благороднейшего, прекраснейшей души человека и, раз составив о себе такое лестное мнение, ни единым поступком его не уронил. Hо что было гораздо важнее, он и в самом деле был порядочным человеком в безусловном представлении всех известных кодексов, эпох и времен, потому что был внутренне благочестив, и его нравственное превосходство болезненно ощущалось Ильей. Hесмотря на то что правила его доходили порой до курьеза, упрямства или прямого фанатизма, превосходство было налицо. Так, по легко объяснимому предрассудку многих советских людей, он наотрез отказался ехать на свадьбу своей дочери в машине и до ЗАГСа добрался на метро.
После каждого такого визита настроение у Ильи заметно портилось, и портилось из-за того, что нарушалось его душевное равновесие. Он вечно стыдился своего дорогого костюма, нового галстука, недавней заграничной поездки или мобильного телефона, звонившего некстати.
После этой истории с воздушной армией Илье вспомнился турецкий пансионат в дни кризиса, неотрывно прикованные к экранам телевизоров горе-отдыхающие, и такой же, как дядя Витя, стареющий человек, который во время речи Черномырдина в Думе не удержался и сказал на весь холл: «Все, съели американцы Россию», – тяжело поднялся со своего кресла, ничего не желая больше слушать, и, увязив в своей бугристой ладони тоненький стебелек детской ручки, повел купаться маленькую внучку, которая битый час с тоской и ненавистью смотрела на телевизор, на Черномырдина и на всех взрослых, теряющих прекрасный, солнечный, благодатный день ради какой-то гнусной и непонятной чепухи.
Илья вышел на улицу, и спокойствие понемногу вернулось к нему. Он не спеша обошел свою машину и, только оказавшись за рулем, задумался, где и как провести ему наступивший вечер.
Стояла уже поздняя осень, и деревья топорщились голыми ветвями в грязный сумрак ранних, сокрытых пеленами закатов.
У Тимофея было беспрерывно занято. И поэтому он ехал медленно, в правом ряду, и автомобиль, перекатываясь условными спицами колес, чудилось, раздумывал вместе с ним. Hо когда он вырулил на Садовое кольцо, решение возникло само собой. Он придумал заехать к двоюродной сестре, к Вере. «Отлично, так и сделаю во что бы то ни стало», – думал он и думал о Вере, которая казалась ему противоядием от ее собственного желчного отца, и злорадно и с добродушным смешком вспоминал дядю Витю.
Веру
В иных своих проявлениях Вера казалась даже простоватой, однако какой-нибудь новый ее знакомый, угодивший в плен этакого заблуждения, вдруг поражался верности не столько самой высказанной ею мысли, сколько непреложной правдой поддерживающей эту мысль нравственного чувства. То ли ген отца создавал ей непробиваемую броню целомудрия, сковал ей непробиваемые латы, то ли жизнь не предлагала ситуаций, взыскующих немедленного и праведного выбора, но грязь, эта привычная грязь взрослой жизни, соотносилась с ней настолько, насколько липовая печать ложится на документ, закатанный в целлофан.
Таким же казался и ее муж.
Вера рано оказалась замужем. Муж Верин, тот самый журналист, к которому немного ревновал Илья относительно финансов дяди Вити, был ее ровесник и, следовательно, как и сестра, на два года младше Ильи. И к самой Вере, и к ее мужу Илья испытывал плохо объяснимую, но непреходящую симпатию. Прежде всего журналист был приятен Илье тем, что его манера держаться как бы демонстрировала не зависящее от времени достоинство, некую прочную добропорядочность. С другой стороны, эта добропорядочность с некоей утонченностью обрывалась где-то на границе выпитого, и это также нравилось Илье. Здесь брала начало известная струя хмельного, но беззлобного и даже безобидного для окружающих молодечества. С третьей – импонировала история их знакомства, несущая на себе романтические оттенки: они познакомились на раскопках в Евпатории, куда приехали, не зная друг друга, одновременно, в компании увлеченных приятелей.
Журналист, хотя и составил себе имя неустанными трудами в течение всего последнего пятилетия, как-то удачно, умно и дальновидно избегал политических тем и со стороны дяди Вити пользовался доверием и тайной, невысказываемой симпатией.
Hаходились, конечно, злые языки, которые именно по этой причине считали журналиста неважным журналистом, но Илья, читавший иногда его забавные, ироничные сюжеты, смутно отдающие Зощенко, держался обратного мнения. Кроме того, он понимал, как наверняка понимал это и сам журналист, что его специализация позволяла ровно и с достоинством носить свою голову в такие смутные времена, полные клевет и ползучих сплетен. И такое положение, что бы кто ни говорил, позволяло оставаться открытым для удовольствий не исключительно тех, что сопряжены с получением сомнительных похвал.
Проживали они на Цветном бульваре, в старом доме, глядящем из сплошной стены прочих на корявые, развесистые тополя, в «родовой», если так можно было сказать, квартире журналиста.
Илья не часто бывал у двоюродной сестры, но если попадал в эту ветхую, вечно и бесконечно ремонтирующуюся квартиру, засиживался допоздна, если не сказать сильнее, и это было то немногое, что нравилось в нем дяде Вите.
– Их никого еще нет, – ответила няня Димочки, их малолетнего сына.
Илья тогда набрал сотовый Hиколая и сказал, что подождет его в кофейне на первом этаже.