Крепость сомнения

Уткин Антон Александрович

– Тоже призван. Призывник. Тоже призвали его от меня. Неведомая сила.

– Очарованный странник, – то ли спросил, то ли утвердительно сказал он, присаживаясь рядом.

– Скорее разочарованный, – усмехнулась Аля. – Я вот сижу и думаю: а зачем я тебе все это рассказываю?

Илья открыл было рот, чтобы ответить, но тут же его закрыл. Молчание, смешавшись с тревожной темнотой, надвинулось на них вплотную.

– И что? – с деланым раздражением, немного капризно спросила она.

– Да как тебе сказать, – проговорил он с улыбкой, – ответ не могу выбрать. У меня

их несколько. И все небезупречны. В том смысле, что ни один из них не обладает всей полнотой истины, – поспешил пояснить он.

– Тогда давай все по очереди, – решила Аля.

– Может быть, я внушаю тебе доверие? – сказал Илья со смешком, но Аля, видимо, ждала чего-то другого.

– Тогда серьезно, – сказал Илья. – Коль скоро мы коснулись живых предметов, почти одушевленных, а все мои ответы не обладают полнотой истины, то, отвечая по очереди, ты как бы упускаешь целое, ибо, разъятое на части, оно перестает быть целым, а значит, и живым. Так что видишь, и по очереди говорить не приходится, чтобы не обеднить целое, и само целое неизъяснимо. А тот, кому удастся слово, может считаться величайшим из людей.

Опять повисло молчание.

– О чем думаешь? – спросил Илья. – О том, что я не величайший из людей?

– Да о том думаю, что призывники стали частью призвавшего их целого, ребенок у мамы, отец его неизвестно где, на улице что-то... бр-р... прохладно, в доме гаснут огни... – проговорила Аля и на этом замолчала.

Порыв холодного ветра бросил в них пятерней кленового листа.

– Ты знаешь, у меня чувство, что во мне что-то меняется, – время идет, и оно меняется. Знаешь, – и голос ее обрел чарующую глубину и прелесть Нильсовой дудочки, – мне кажется, я становлюсь хуже, чем была раньше.

– Я тоже, – сказал Илья. – Это мне знакомо.

– Странно это, – задумалась Аля. – Ведь вроде считается, что мы должны становиться лучше, а происходит все наоборот. Как у Андерсена в «Снежной королеве». Ты помнишь? Как будто и вправду во мне сидит осколок того зеркала. Не могу только вспомнить, когда он в меня попал...

Это признание словно бы толкнуло их друг к другу.

– Ну пошли, – просто и решительно сказала Аля и первая поднялась со скамейки. – Посмотрим мои детские фотографии, – усмехнулась она.

Потом уже он все вспоминал, как она шла к нему, как подходила к нему, и он видел, как она подходит ему, и может быть, в ту минуту она думала то же самое.

* * *

Так, быть может, и несколько неожиданно начались эти встречи. Аля оставляла ребенка своей маме, и они с Ильей ехали куда-нибудь ужинать. Иногда Тимофей присоединялся к ним на правах свидетеля их стремительного счастья, и тогда они позволяли себе даже пару часов танцев, превращая свидания в вечеринки с ограниченным составом участников.

Аля больше не была так откровенна, как в тот первый вечер и все попытки Ильи проникнуть в ее прошлое обращала в шутку. О своем муже она тоже больше не говорила, и несмотря на обручальное кольцо, которое она не снимала, он стал думать, что это с ее стороны всего лишь какая-то игра с непонятными для него правилами.

Бывало, он видел Аннушку. Ему нравилась эта девочка, немножко грустная и внимательная, совсем не похожая на свою мать. Иногда взгляд ее уходил в некую недоступную прочим даль, глаза туманились поволокой, сообщая ему добрую, благостную загадочность, и не хотелось отводить глаз от этой прелести, которое являло в такие минуты ее лицо.

Иногда, впрочем, он думал о том, как назвать те чувства, которые она в нем поселила, но думал осторожно, вокруг да около, как бы не решаясь ступить на почву размышлений, которая может обернуться болотной трясиной, откуда нет выхода. Редко с ним такое бывало, но сейчас осязаемое настоящее он предпочитал каким бы то ни было перспективам. Он стал привыкать к ней, стало случаться, скучал по ней, и это ему нравилось.

Слово «любить» он приберегал как монету, не имеющую хождения в той стране, куда прибило его потерявший снасти корабль.

В своей компании он работал уже шестой год и стал там почти незаменимым человеком. Не раз уже приходила ему мысль начать собственное дело. И время для этого как будто пришло. Казалось, его пятилетний путь в области наружной рекламы весьма логично приводил к такому решению. «Почему бы и нет?» – думал он, но возражений было столько, что разбирать их как следует он избегал.

На первый взгляд не было ничего сложного в том, что он затеял. Он знал людей, у которых можно было взять деньги, знал, кому и как их отдать, чтобы поставить свои собственные щиты; более того, он знал, что когда-нибудь сделает это, но все медлил и медлил.

«Несложный бизнес, в сущности, даже не бизнес – схема, – уговаривал он сам себя, – стоит только организовать его, и он его обеспечит, высвободит время и позволит вернуться к занятиям, к которым чувствовал он симпатию и интерес». И этой мысли, выглядевшей довольно правдоподобно, отдавал он на откуп свои сомнения.

июнь 1993 – ноябрь 1998

Вопреки теории Куэ и тем ее итерпретациям, которые делала Вероника из кафе «Ваниль», деньги приходили к Илье легко. Колыбельная музыка, как будто должная символизировать неудачу, звуча из его телефона, противоречила теориям и дерзко бросала вызов их адептам, победоносно изливаясь в безумный мир чистогана. Ни один, даже самый незначительный, кусок приватизационного пирога Илье не достался, и даже крошки с него послужили к его благополучию только опосредованно.

В год, когда он защитил дипломную работу, уже не существовало той страны, в которой он родился и гражданином которой считался двадцать четыре года. Надо было поступать в аспирантуру, но так все вокруг изменилось и продолжало меняться ежедневно, что уже казалось жалко тратить именно это время на работу, которая выглядела скучной и безнадежной в сравнении с теми возможностями, которые вдруг предложила жизнь. Но все же призвание ученого крепко сидело в нем, и сам он считал настоящей не ту жизнь, которой последовал, а ту, которую временно оставил.