Крепость сомнения
Шрифт:
По иронии судьбы он дружил тогда с девушкой, которая училась на театрального художника. Его одержимость стала ее пугать. Перепачканный краской и большей частью мрачный от сознания своего не то что бы ничтожества, а бессилия, он все меньше соответствовал тому образу, который когда-то сам собой возник и поселился в ее сознании. К чести его, он не роптал на причину своих мучений и только часто повторял полюбившуюся строфу Блока: «Протекли за годами года, и слепому и глупому мне лишь сегодня приснилось во сне, что она не любила меня никогда», имея в виду не свою девушку, а свою живопись. Они расстались без скандалов,
Однажды после крупной по его мнению неудачи он сложил краски, кисти и свои картонки в большую коробку из-под электрического обогревателя, замотал ее обрывком электрического провода и препроводил на антресоль. Несколько удачных пейзажей, натюрмортов и один автопортрет скромной стопкой стояли у него на книжном шкафу, как знающие свое место придворные, которые обычно тоже держатся толпой. Он решил, что талант, возможно, и есть, но время на его развитие упущено. Он понимал, что ему не стать настоящим художником, но понимал, что уметь и любить – недостаточные условия, как понимал и то, что не всякая страсть приводит к любви.
Равнодушие, овладевшее им, было только кажущееся, и лучше всего знали об этом стоящие на шкафу натюрморты. Где-то в грядущей жизни он отводил им место. Где-то очень далеко мрело начало настоящей схватки, и он боялся этого момента, ведь второй приступ всегда бывает сильнее первого. Но это время казалось столь далеким, как смерть, и голова, и руки, и душа его освободились для других дел. Как бы то ни было, но первый приступ недуга был отбит шумной, влекущей сутолокой жизни или, может быть, прошел сам.
декабрь 1998
На последней неделе перед Новым годом в Москве стало ощущаться нарастающее лихорадочное оживление. Казалось, что витрины сияют ярче, люди смотрят приветливее, – не то чтобы они изменились, а просто за мелкими радостными заботами они на время забыли о том, что в принципе они хмуры и недружелюбны. Наступило время детских елок и корпоративных вечеринок, непреходящее время надежд и праздничной сутолоки. Улицы допоздна были запружены народом.
Со студии Тимофей вышел рано. Блестки праздничной мишуры, подражая снегу, облепили витрины. Кружилась легкая ненавязчивая манна небесная, словно кто-то наносил на праздничный пирог ярко освещенного города последнее украшение. Машины медленно ездили по выбеленным, слившимся с тротуарами улицам, повсюду были пробки и суета, но это только усиливало праздничное ощущение.
Он шел вниз по Тверской, увешанной растяжками, и снисходительно читал рекламные слоганы, которые в обыкновенное время раздражали и показались бы ему убогими, и находил их остроумными, а сами услуги и товары, которые они превозносили, умными и уместными, очень пригодными для жизни. Снежинки слетали откуда-то из черного неба, опускались на плечи, лежали на волосах и нежным холодком таяли на щеках. Тимофей с удовольствием шагал по тротуару, разглядывал незнакомых людей, встречался с ними взглядами, – большей частью глаза у всех были веселые. Это ощущение праздничности охватывало даже против воли. К этому добавлялось еще ощущение свободы, как это всегда было с ним после всякой разорванной
Но на этот раз смутно говорило о себе еще какое-то новое предчувствие, как это бывает, когда в настроенную радиоволну вплетается какая-то другая, и голос, говорящий на незнакомом языке, налетает порывами ветра из какого-то немыслимого далекого далека, и вслушиваешься удивленно в мелодичные и таинственные звуки позывного станции, для кого-то олицетворяющие неизменность жизни. Словно росла уверенность, что вот-вот случится что-нибудь необыкновенное. Он знал, что это предощущение счастья и есть само счастье, что что бы ни случилось дальше, лучше уже не будет, поэтому он был вполне счастлив. Не хотелось его прерывать, а хотелось еще и еще идти по улицам и длить это чувство. Он взглянул на часы – было уже пора.
Программа вечера была настолько насыщенной, что напоминала соляной раствор Азовского моря. Надо было повидать Феликса, пересечься с Ильей, и уже несколько раз звонил Галкин, требуя встречи с настойчивостью прокурора. Но до этого предстояло недолгое свидание с Варварой. Ее «Жигули» шестой модели канареечного цвета вызывающе смотрелись между пафосным «Лексусом» и черным пиратским «BMW». Он помахал ей с тротуара.
– Русь уходящая, – пошутил он, когда она выбралась из машины.
Они зашли в битком набитое кафе, и некоторое время им пришлось ждать.
– А я к себе переехала, – сообщила Варвара. – Так что заходи.
– А чего? – спросил Тимофей, придав лицу озабоченность.
Варвара махнула рукой с выражением безнадежности, усаживаясь на стул, который секунду назад занимала богемная дама в вызывающем боа из шиншиллы.
– Достало все. Я ему говорю позавчера: «Леш, мне плохо». А он говорит: «Сейчас, только дочитаю главу». Нет, ну ты представляешь. Как тебе это? Я подумала-подумала: не хочу я что-то с таким человеком жить. Нет. Пусть один как-нибудь... – Она уставила глаза куда-то в пол и только сокрушенно покачивала головой.
Тимофей тоже не знал, что тут можно сказать, и молча болтал ложечкой в своей кофейной чашке. Она опять вскинула на него глаза:
– Я вот – веришь? – Ницше этого уже просто ненавижу. Ну скажи мне, что там можно все читать? Ну раз прочитал, ну два, фиг с ним.
– Да как сказать. Люди Библию всю жизнь читают.
– Так это Библия. – И повеселела: – А у тебя что?
– Я тоже, – скривился Тимофей, – разъехался. – И он засмеялся, не открывая рта, каким-то подобием смеха. Он показал себе на грудь и торжественно произнес: – Любовь здесь больше не живет!
– Ну вот, – сказала Варвара, – на носу Новый год, а мы тю-тю. Я уже задыхаюсь здесь. Бросить все, уехать куда-нибудь... Давай уедем. К этим артистам, что ли. Или кто они там?
– Академики.
– Вот, – подхватила Варвара, – академики. Значит, к академикам. Ты, что ли, рассказывал? Откуда я это знаю?
– Это ты по радио слышала у себя на дне рождения.
– Ты в горы собираешься? – спросила она.
– Да собираюсь, – неопределенно ответил он. – Весной, может.
– Меня возьми... Ну, давай еще по чашечке, наверно, да я поеду, – заторопилась Варвара. – К Люське надо еще заехать, а потом к маме.