Крепость сомнения
Шрифт:
– Ну, те, кто находится у власти, этих книг не читают, – заметил Феликс, – а те, кто их пишет, никогда у нее не окажутся. Это во-первых. А во-вторых, если бы хоть когда-нибудь политика делалась в согласии со здравым смыслом, мы б давно уже жили в идеальном государстве Лао-Цзы. Поэтому выход только один: либерализм не просто вводить, а, если угодно, насаждать. Как Петр. И никаких сомнений.
– Честное слово, – сморщив лицо, сказал Галкин, – не надо нам больше ни Петров, ни большевиков, ничего уже не надо, дайте нам царя такого, как вот Федор Алексеевич. Он, может быть, окон в Европу
– Ну уж это как водится, – заметил Тимофей, не отрывая глаз от меню.
– Это что же получается, одну революцию пережили, выяснилось, что цели своей она не достигла, – как это всегда и бывает, кстати, – то есть старое зло искоренено, но возникло сразу еще больше новых зол, и теперь вторая напрашивается, накатывается. А жить-то когда? У нас же не страна, а перманентная революция какая-то.
– Да, – сказал Галкин, – а только ясно сейчас одно: когда в доме хотят сделать ремонт, то не ломают его до основания, а именно ремонтируют.
– Да, но хлам-то выбрасывают, – заметил Феликс, аккуратно всовывая конец сигареты в ровный огонек зажигалки.
– Только у нас хламом оказались целые поколения, которые эти стены, собственно, и строили. Как бы наши дети с нами так не поступили...
– Вы же поймите, – почти простонал Феликс, – что вера в спасительную силу политической формы это досадное и опасное заблуждение. Вопрос о выборе формы правления есть вопрос о минимальном зле, а не о максимальном добре.
– Но все равно не могу я понять, – не унимался Тимофей, – как это так: раньше нефть была государственная, и на всех хватало, а сейчас мы не задолжали разве что какой-нибудь Дагомее.
– А что здесь непонятного, – удивился Илья. – Теперь-то она у десяти случайных человек, не обладающих к тому же государственным мышлением.
Сказав это, Илья поймал себя на мысли, что сказал это точь-в-точь так, как мог бы сказать дядя Витя, даром что раздражался его критикой и сам иногда не ленился ломать копья в этих разговорах, содержание которых было известно вперед до последнего слова. Но когда дяди Вити не было рядом, он вдруг принимался говорить его словами, выражавшими, кстати, и его мысли, словно признавая право оспаривать дядю Витю даже заочно исключительно за собой. Эта странность собственного поведения для Ильи давно уже не была секретом, но не столько забавляла его, сколько как-то неприятно изумляла.
– Кто бы говорил! Слушайте, вы, социалисты – друзья народа, – возмутился Феликс. – Разве в нефти дело? Взрослые люди и такое говорите.
– В нефти не в нефти, а где вот, например, деньги пенсионеров? – спросил Тимофей, отставляя вилку с кусочком севрюги. – Нет, – обратился он к Феликсу, – это не к тебе вопрос. Это просто вопрос. В прекрасное никуда. Потому что такие вопросы с недавнего времени задавать у нас не принято. Потому что мы живем в обществе, где уже давно не принято задавать кое-какие вопросы. Это считается неприличным. Потому что, – он отвесил Феликсу шутливый поклон, – правила игры, видите ли, такие... Ну чего ты на нее уставился? – раздраженно спросил Тимофей.
– Я? – переспросил Галкин.
– Жениться вам надо, барин, – заметил Галкину Феликс.
– Зачем? – испуганно спросил Галкин.
Феликс оглянулся, чтобы увидеть женщину, которая поразила воображение Галкина.
– Но не на этой, – заключил он. – Эта, судя по всему, здесь даже завтракает каждый день.
В этот момент к Галкину приблизился официант и, подобострастно над ним склонившись, вкрадчиво спросил:
– Понравились вам наши гребешки в ванили?
Галкин глянул на него рассеянно и ничего не сказал.
– Ему понравилось, – ответил за него Феликс.
Официант разогнулся и встал чуть поодаль, свысока разглядывая Галкина и улыбаясь тонкой снисходительной улыбкой.
– А ты подойти да спроси: девушка, что мне надо сделать, чтобы вы полюбили либерализм, как люблю его я? – предложил Тимофей. – Или хочешь, я подойду?
– Не вздумай, – испуганно предупредил Феликс, а Тимофей сказал:
– Я тебе и сам скажу, что надо сделать. – Он усмехнулся и тоже посмотрел в ту сторону, куда нет-нет да и поглядывал Галкин.
– Но вообще-то смешного мало, – вздохнул Илья, отвечая каким-то собственным внутренним размышлениям, на которые его навел общий разговор.
– Вот что я стал замечать: у тебя украли шляпу, – не унимался Тимофей. –И каждый день жизнь сводит тебя с человеком, который ее украл. И ты это знаешь, а он знает, что ты знаешь. И вот вы вежливо раскланиваетесь и о чем угодно разглагольствуете, кроме злополучной шляпы. И он, этот человек, не хотел тебя обидеть. Ни-ни. Ничего личного. Он тебе по-прежнему улыбается и желает всяческих благ. Более того, ты можешь украсть его шляпу. Ну, может быть, ты не хочешь, но он допускает такое с твоей стороны желание, и оно кажется ему законным. Поэтому он свою шляпу тщательно оберегает. Такие правила игры. А если не хочешь играть в такую игру – играй в свою.
– Да, – сказал Феликс. – Если не хочешь, играй в свою. Бутылки собирай. Говорят, выгодное дело. И совесть на месте.
– А у меня живот начал расти, – недоуменно сказал Галкин.
– Надо в зал ходить, – посоветовал Феликс.
– Нет, ты представляешь, – повторил Галкин, – живот начал расти.
Тимофей поднялся с кресла, обошел стол и шутливо ощупал живот Галкина.
– Да, действительно, – пробормотал он озадаченно. – Знаешь, чтобы живот не рос, поехали со мной к академикам. Там ты будешь все время в движении и на свежем воздухе, и молодость вернется к тебе навсегда, как...
– К академикам? – переспросил Феликс.
Ему рассказали про академиков.
– Да что там ни говорите, а все эти общины, – просто бегство неудачников от мира. Да и в любом обществе, всегда, прошу заметить, существовала внутренняя эмиграция. Еретичество, кстати, тоже отчасти одна из ее форм.
– Значит, я неудачник, – весело согласился Тимофей. – И я хочу сбежать от мира. Только почему я должен любить этот мир, который вы тут устроили, да еще стремиться в нем жить и занимать какое-то место? А что, если мы там создадим свой мир? И тоже назовем его Россией. А? Войной на нас пойдете?