Крепость сомнения
Шрифт:
Галкин отрицательно повел головой, взял кусочек сала, отливавший нежным розовым цветом, и положил его в рот. Дядя Славик аккуратно наполнил рюмки, они с парнем чокнулись и выпили: парень лихо бросил в себя содержимое рюмки, а дядя Славик выпил медленно и плавно, как будто переставил с места на место какую-то тяжелую, но хрупкую вещь.
– Хорошо вам, – заметил Галкин. Дядя Славик замахал руками, замотал головой, словно извиняясь перед непьющим Галкиным.
– Так и что? – обратился дядя Славик к своему парню, предлагая ему продолжить разговор, нарушенный появлением Галкина.
– Актрисой, актрисой хотела стать, – заговорил парень, еще раз взглянув
– Да-а, – тяжело выдохнул дядя Славик, взялся за бутылку и опять вопросительно посмотрел на Галкина, но Галкин упорно смотрел в газету.
«Как погиб царевич Дмитрий?», «В Город Солнца нагрянули ревизоры...» – сумел прочитать он, а конец выноса закрывала бутылка. Галкин удовлетворенно подумал, что не его газета служит скатертью, но тут же сообразил, что его газеты здесь быть и не может, ибо эти люди просто не читают таких газет. Постояв еще немного, Галкин простился с соседями и пошел домой. В подъезде стояла тишина. Галкин осторожно вложил ключ в замочную скважину и медленно его провернул. Как только дверь, как обычно глухо вздохнув, подалась внутрь, ему стало ясно, что радость еще впереди. Из комнаты матери доносился звук работающего телевизора. Галкин прошел к себе, некоторое время смотрел в окно на летящий вниз мелкий снег, потом сел в кресло под бежевый абажур криво стоящего торшера и стал читать книгу Поля Вена, озаглавленную в русском переводе «Верили ли греки в свои мифы?».
декабрь 1998 – январь 1999
Новый, 1999 год Илья с Алей встречали в Сочи. И Тимофей напросился к ним в попутчики, оставив Веронику в обществе подруг разоблачать его те хорошо известные недостатки, которая любая женщина охотно усматривает в любом мужчине.
На набережной у Морского вокзала пахло пивом, форелью и жареным луком. Оказалось неожиданно тепло, градусов пятнадцать честно караулили холодные ветра. Днем набережная шевелилась людьми, террасы забитых кафе, тянувшихся сплошь, пестрели одеждами. Густо, сиво дымили мангалы, подобные суровым огням древних капищ. А у одного грузинского ресторанчика прямо под доской прейскуранта, поставленной на асфальт, сидел ахалкалакский селезень и, брезгливо переступая своими оранжевыми ластами, поводя ало-розовым гребнем, смотрел на закат в зыбкие промежутки гуляющих.
Море стелилось умиротворенно-торжественно и только в самом далеке уступало небу на высоту плоского как лента облака, размывавшего горизонт сизым примиряющим мазком. А над ним в желтоватой голубизне прохладным лимонным сиянием выпукло проявилась ранняя звезда, названия которой никто не мог припомнить.
Днем они наслаждались нежной лазурью моря, любовались бликами солнца на розовых стволах, бродили по угловатой тропе в зелени лиан, захвативших деревья и склоны. Когда стемнело, посидели немного в гостинице и отправились снова на берег отыскать какое-нибудь местечко по вкусу и поближе к воде.
Дважды пробежали опустевшую, едва освещенную набережную – под всеми крышами царило воодушевление. Принаряженные служащие деловито сдвигали столы, покрывая их воистину «братскими» скатертями, уставляя «Абрау», россыпями поздних абхазских мандаринов, величественно-прозрачными столбиками водочных бутылок, и на все отчаянные вопросы отвечали рассеянно, весело: «Закрыто» или «Банкет».
С великим трудом отыскали наконец какой-то пластиковый шалманчик, внутри которого теплился будничный свет и бдили сторонние посетители – две девушки и двое парней, все в колпаках из цветной бумаги, точно маги Востока, сидели сосредоточенно вкруг ровно горевшей свечи. Изнутри все оказалось еще скромнее: помещалось в зальце всего четыре столика; еще один – побольше других – был сервирован. И здесь, очевидно, поджидали кого-то своих, – а еще один специально для Ильи притащили с кухни.
В половине одиннадцатого на машинах с новороссийскими номерами подкатили ожидаемые гости: несколько мужчин и женщин средних лет с целым ворохом детей и даже с двумя собаками – грудастым пинчером и вертлявой таксой, гладкой, как крыса.
Ближе к полуночи все повыскакивали наружу, так что им остался бубнеж занимавшего полстойки телевизора, да полосы помехи, шедшие по экрану бесконечной радостной чередой.
Они тоже поднялись из-за стола и, захватив бокалы, вышли к морю. Дальше прямоугольных обрубков молов, облитых тускло блестящей чернотой, оно отсутствовало никак не проницаемой бездной и всей своей страшенной чернотой высасывало хилый свет нечастых фонарей. Между стенками серо-бурых молов, возникая из ниоткуда, косо ходили волны. Они приливали и тут же подавались обратно, опережая свой начальный порыв, и их вспененная кромка переламывалась пушистыми зигзагами.
В море беспорядочно отдыхали суда: тут и там разбросались островки причудливого сияния. Тросы полыхали гирляндами, борта празднично золотились светом. Опрокинутые огни иллюминаций, бесконечно скользя к суше и иссякая на мелководье, обозначали поверхность моря прерывистыми дорожками, не в силах набросить свои отблески на продольные бугры сухих пляжей.
По правую руку дробно искрился мыс Адлер, когда-то давно поглотивший прах Марлинского и других, безвестных, слева на гальке догорал брошенный кем-то костер. Ветер трепал его оранжевые космы – приглаженные, они то стелились, как будто силились дотронуться до самого мрака, а то взвивались увядающей лилией и стройно, согласно сосали черные остовы обглоданного топляка.
Чуть в стороне, у самой воды, две девушки, зябко съежившись под накинутыми на плечи куртками, со сложенными на груди руками стояли неподвижно и смотрели прямо перед собой – в тревожную тьму моря. У ног их Илья разглядел бутылку шампанского, белые стеклянные блики бокалов и черный овал маленькой магнитолы, смутно лепетавшей в посвисты бриза модной, привязчивой мелодией.
– Hу, вот и все, – сказал Илья, не отрывая глаз от циферблата своих часов, – двенадцать. – И не успел сказать, как воздух вздрогнул от разрывов хлопушек и петард. И в ту же секунду загудели нестройно гудки на кораблях, и долгий этот звук протяжно и низко расходился на все стороны. И весь берег, докуда хватало взгляда, озарился долгожданной, рукодельной феерией.
Повысыпали еще какие-то люди, видно, из тех, «банкетных» заведеньиц, следили за рассчетливыми фантазиями фейерверков и несмело, словно стесняясь друг друга, выкрикивали:»Ура!»
Они зашли за парапет и по крошащимся ступеням спустились на россыпь светлой гальки. Какой-то мальчишка, присев на корточки, возился с самодельной ракетой.
– Дай-ка, – попросил Илья. Мальчик послушно протянул ракету и стал рядом, не отрывая от манипуляций Ильи доверчивых и нетерпеливых глаз.
– Держи.