Крепость
Шрифт:
Позже во дворе мне перебегает дорогу зампотылу. Интересуюсь у него, как его дела. Он только машет рукой и говорит:
— Слышали ли Вы что-нибудь о фрейлейн Загот?
— Я? — спрашиваю в тупой оторопелости, и мы мгновение стоим лупая глазами полусмущенно. Наконец, мы говорим о погоде, пока я не говорю:
— Мне необходимо сейчас переодеться.
После обеда сижу со Стариком за одним из низких круглых столов в клубе. Беседа течет буквально по каплям. Присутствующие явно никем не интересуются.
— Я, на твоем месте, не был бы настолько заносчив, — тихо говорит Старик, не смотря на меня. — Я бы вообще не хотел знать, чем интересуются такие скользкие типы как ты…
Я пристально смотрю на него. Почему он внезапно стал так агрессивен?
— Это приглашение к самопроверке? — спрашиваю его.
— Можешь и так понять!
— Как насчет свежего пива? — приходит мне на помощь зампотылу.
— Не возражаю, — отвечает Старик.
Когда зампотылу исчезает, Старик снова поднимает нить разговора:
— У тебя в Берлине все схвачено. Если тебе позволено играть роль туриста между обоими мирами, значит, о тебе там хорошо говорят. А что же здесь можно узнать?
— Если бы они действительно этого хотели — то огромное количество материала. Но с шорами на глазах живется гораздо удобнее, чем в мыслях и думах.
Старик бросает мне предупреждающий взгляд: Следует потише болтать. В клубе слишком много посторонних.
— По-видимому, у тебя тоже есть шоры — по крайней мере, при оценке действий твоих коллег, — снова начинает Старик через некоторое время. — Ты просто не хочешь понять, что они были воспитаны согласно некоего определенного кодекса. И уж точно, переодетое в форму гражданское лицо, такое как ты, абсолютно не в состоянии понять, что значат солдатское воспитание и солдатские идеалы.
Затем Старик погружается в молчание, и я не мешаю ему. Нет никакого смысла продолжать этот разговор: Если Стариком признаются солдатские идеалы, то наш спор бессмысленен. Он залезает в свою скорлупу и закрывает забрало.
— У меня много дел, — говорю я, поднимаясь со своего места и делаю нечто среднее между военным приветствием и гражданским приветом. Старик лишь неприветливо кивает, как будто он не хочет позволить мне мешать ему в его размышлениях.
Пробираясь между креслами, я чувствую себя неловко и пристыжено. Я спиной ощущаю взгляды сидящих у барной стойки. Старик взял под свою защиту и этих упрямцев. Старик, говорю я себе, когда держу курс на мой павильон, стоит перед неприятной дилеммой. Он слишком точно знает, что сейчас разыгрывается в действительности, и он должен действовать так, как будто верит в мудрость Верховного управления и окончательную победу. Нацисты поступили, во всяком случае, довольно хитро: связали солдат с их собственной этикой и из их традиционных идеалов создали и создают своеобразную garotte.
— Довольствоваться существующими отношениями — что еще вообще остается…? — так Старик сетовал уже пару раз, и оно все и идет таким образом: Поскольку мы ничего не можем изменить, мы довольствуемся лишь отношениями. Мы не кричим во всю глотку «Ура!», но сплоченно маршируем и послушно держим шаг.
ПОКУШЕНИЕ Непосредственно перед ужином, в 18 часов 30 минут, прибывает особое сообщение Великогерманского радио о попытке покушения на Фюрера и Высшего главнокомандующего. Покушение на убийство Фюрера! Означает ли это его свержение? Революцию? От сообщения Старик буквально окаменел. Кажется, нечеловеческим усилием он открывает, наконец, рот:
— Снова как в 1918!
И с этими словами он внезапно поднимается из кресла и молча исчезает. Я не могу сразу встать, иначе это выглядело бы так, словно я бегу за ним, а потому сижу так же как и другие, которые либо рассматривают коврики на полу, либо пристально уставились пытаясь увидеть нечто сквозь дыры в чадном воздухе.
— Теперь начнется! — произносит, наконец, кто-то. И все смотрят на него так, как будто его озарило или он резюмировал это чрезвычайное событие.
Старик — я это знаю точно — второй раз сюда не придет. Так как я в высшей степени в нетерпении от новых сообщений, то держу курс на его офис. Туда он, скорее всего и ушел. Старик занят с большим количеством разноцветных папок. Я знаю, что там собрано: всяческие памятки, тайные предписания, тактические правила, приказы по флотилии и тому подобные циркуляры. Но мне также известно, что Старик потому занялся всеми этими папками, чтобы скрыть свое напряжение. Старик никак не реагирует на мои попытки заговорить: Он остается наглухо закрытым. Внезапно сообщают: Гитлер жив. Может быть, это снова обычная ложь? Сегодня нельзя слишком доверять такого рода сообщениям. О Сталине уже однажды сообщалось, что он реально умер, а его заменил двойник — но, затем выяснилось, что настоящий Сталин жив. Узнаю, что от гросс-адмирала прибыла шифровка. Но никак не получаю доступ к тексту. Старик не роняет ни слова о ней. Куда бы не обращал взор повсюду лишь запечатанные молчанием рты. Взгляды, которые я пытаюсь перехватить, скользят мимо меня. Если Гитлеру действительно удалось пережить покушение, много голов покатятся. Счастье ли для царя Петра то, что он в это время был заперт в камере, когда произошло покушение — или преступная шайка и теперь создаст концепцию tabula rasa как тогда после путча Рема? Если механизм арестов пройдет сразу во всех направлениях, то тогда помилуй нас Бог… На ужин мне следует появиться в столовой, хочу ли я того или нет. Это выглядит так, как будто внезапно возник вакуум, в котором мы можем только невесомо передвигаться. Наконец, Старик тоже приходит, но старательно уклоняется от моего вопрошающего взгляда. Что же теперь происходит в действительности? Восстание в Берлине? Почему не поступают новые сообщения? Инсценировали ли нацисты все это сами, чтобы ввести в игру очередную прозорливость Фюрера по старому образцу? Поразительный эффект — в буквальном смысле слова — он был бы им так кстати.
— Штаб-квартира Фюрера находится в Растенбурге, — я слышу, как говорят слева от меня.
— Я думаю, в Берхтесгадене?
— Была в Берхтесгадене, но была перенесена снова в Растенбург.
— Растенбург — я об этом никогда не слышал…
— Должно быть где-нибудь на востоке.
Я радуюсь тому, что, вообще, хоть кое-что говорят. Когда мы покончили с едой и больше не громыхают подносы, тишина становится тягостной. Как долго будет это продолжаться? Не должен ли Старик угостить нас чем-нибудь? Своими примечаниями к событиям? Собирается ли он, например, выступить с речью к народу? Но Старик сидит прямо, лицо наполовину скрыто за руками. Он сжал одну руку в кулак и вдвигает ее в таком виде в согнутую в локте другую руку, что выглядит так, словно он хочет продемонстрировать принцип действия шарового шарнира на опорной подставке. Он делает это добрых пять минут. Подбородок при этом вытянут. Носогубные складки на лице стали глубже, он выглядит постаревшим минимум на десять лет: пожилой человек тридцати пяти лет. Его волосы, бывшие раньше цвета кислой капусты, стали уже отчетливо светлыми и так или иначе — пройдет немного времени и Старик перейдет в разряд седых. Я так напряженно всматриваюсь в Старика, будто только мощью моего взгляда могу принудить его сказать речь. В следующий миг Старик действительно довольно резко бросает обе руки на подлокотники, вытягивается, открывая при этом рот, как будто ему с трудом дышится. И наконец, громко произносит:
— Приятного аппетита, господа! — и встает.
Немедленно раздается громкий стук стульев и шарканье ног. У некоторых со столов падают столовые приборы. Я сижу как завороженный. И это все? Столовая быстро пустеет, гораздо быстрее, чем обычно. Все убегают, как будто кто-то крикнул «Пожар!» Я буквально впиваюсь в радио. Постепенно узнаю: Покушение было совершено в полдень во время оперативного совещания в штаб-квартире Фюрера. Гитлер прибыл туда всего несколько дней назад из Берхтесгадена. Незадолго до совещания оно планировалось в одном из легких бараков, но из-за строительных проблем его перенесли в бункер — Гитлеру повезло: Деревянная постройка барака при взрыве легко бы разлетелась на куски. Никаких перекрытий. Здесь же, Гитлера укрыл мощный дубовый стол на кряжистых ногах. Он едва ранен. Во второй половине дня в Растенбург прибыл Муссолини. Должно быть, есть несколько убитых и тяжелораненых. Однако из находившихся там высших нацистских чинов никто не погиб, кроме одного стенографиста. На всех лицах отображается смущение. Некоторые выглядят глубоко подавленными. Что за чудо: Для них погиб целый мир. Вскоре объявляют, что Гитлер будет выступать с речью в двадцать один час. Но поскольку до десяти все еще ничего не происходит, я ложусь спать. На следующее утро узнаю, что в час ночи Гитлер выступил с обращением к немецкому народу. Радиомаат записал речь Гитлера:
— Немецкие соотечественники и соотечественницы! Я не знаю, в какой раз снова на меня было запланировано и осуществлено очередное покушение. Когда я сегодня обращаюсь к Вам, то это происходит по двум причинам: Во-первых, чтобы Вы слышали мой голос и знали, что я здоров и невредим. Во-вторых, чтобы вы непосредственно узнали о преступлении, которое не имеет аналогов в истории Германии. Совсем маленькая клика честолюбивых, недобросовестных и в то же время преступных, глупых офицеров ковала свой заговор, чтобы устранить меня и практически уничтожить штаб управления германского Вермахта одновременно со мной. Бомба, которая была подложена полковником графом фон Штауффенбергом, взорвалась в двух метрах справа от меня. В результате взрыва пострадал ряд дорогих мне сотрудников: есть тяжелораненые, один погиб. Я сам абсолютно невредим за исключением совсем небольших ссадин, легкой контузии и ожога. Я понимаю это как подтверждение моего предназначения продолжать следовать своей жизненной цели, так же как я делал это до сих пор…
Круг, который представляют эти узурпаторы, очень маленький. Он не имеет ничего общего с германским Вермахтом и, прежде всего, с германской армией… В этот раз все так сложилось, к чему мы как национал-социалисты совершенно привычны. Я копирую отдельные выкладки для моих рабочих документов. Теперь я еще больше испытываю настоящий информационный голод. Я хочу знать: Как морской флот повел себя? Какую роль сыграл Дениц? Какую его штаб? Был ли Дениц в Вольфшанце вместе с ним, или он сидел в Коралле? Где Роммель? Какую роль он играл в заговоре? Насколько велик, вообще, круг заговорщиков? Старик сидит, когда захожу в его кабинет, неподвижно за своим письменным столом. Он все еще выглядит таким растерянным, будто его настиг прямой удар судьбы. Неужели на него так подействовало это покушение? Или на то имеются другие причины? Старик сам наводит меня на след, когда внезапно спрашивает: