Крепость
Шрифт:
— Это последняя капля! То, что в этом еще и гросс-адмирал участвует!
— Новость сообщалась от имени Кейтеля и Деница!
— Не играет роли! — шипит Старик яростно. И затем обращает свою ярость на меня: — Ты действуешь так, как будто это я все это придумал!
Вот тебе и твой чудесный Комфлота, я думаю, воздерживаясь, однако чтобы не ляпнуть это вслух. Этот Дениц подпевает в такт нашему толстобрюхому имперскому егермейстеру! Сливается с ним в экстазе! Геринг сам не смог бы высосать это из своих жирных как сосиски, пальцев. От имени Кейтеля и Деница! — По любому, там должно было быть общее волеизъявление. Во всяком случае, мы влезли в полное дерьмо! Приветствие по-немецки: Само название уже вызывает смех. Никто более не передвигается нормально. Моряки или солдаты-пехотинцы, вскидывающие свою правую ласту в гладиаторском приветствии, пугают меня, делая это, как будто они марионетки управляемые некомпетентными игроками. Теперь мои «faire semblant» удаются мне еще труднее: Я вынужден действовать так, будто бы у меня на глазах действительно находятся шоры, и я просто не вижу, если меня приветствуют вытянутой в воздух рукой. Действую, словно я вовсе не принадлежу к этому союзу. Несколько французов, бредущих по улице, смотрят иногда украдкой, иногда в открытую, иногда с раздражением или совсем открытым ртом на вояк, суетящихся на Avenue de Siam с предупредительно высоко-вскинутой рукой и застывшим взглядом на идущих навстречу офицеров, которые со своей стороны поднимают руку, как будто желая подать сигнал торможения или бросают ее вправо назад согнув предплечье по образцу Геббельса, и так, всем видом своей правой руки показывают желание избегать приветствия гладиаторов прямой как доска рукой. На обеде все молча черпают ложками. То, что у каждого горит в душе, не может быть высказано вслух: покушение, бомбардировки дома, беспросветное будущее. О чем говорить? Когда внезапно чья-то вилка скребет по дну миски, некоторые пугливо вскрикивают как при бомбежке. Старик появляется в проеме двери и держит курс на тут же освободившееся кресло среди молодых офицеров. Со всей осторожностью один поднимает, едва Старик усаживается, тему «Немецкого приветствия».
— На борту подлодки этот вид приветствия не принимается в расчет, — объясняет Старик. — Он больше предназначен для свободной территории.
— Чертовски хотел бы узнать, как сам Фюрер, собственно, выполняет его, — отваживается продолжить к общему удивлению зампотылу.
— Что именно? — тут же рычит на него Старик.
— Так вот вскинутую руку повсюду держать, думаю трудно целыми часами.
— Вероятно, у Фюрера есть установленная опора — такая, ну типа шины для руки из легкого металла, — предполагает кто-то.
— Ее можно было бы легко сконструировать — по принципу складного стола. С чем-то вроде шарнира с защелкой.
— Мне бы такая пригодилась, особенно когда я спускаюсь по Rue de Siam, — смеется Старик. — Надо бы предложить это инженеру флотилии: изготовить небольшую серию, наверное, это не доставит много хлопот.
Я вздыхаю: Оцепенение, напавшее на всех, ушло. Пару раз даже был слышен смех. Похоже, в Берлине из-за этого идиотского приказа теперь под арками на коленях проползают…
— Все складывается хорошо! — постанывает Старик, когда мы сидим снова в кабинете. — Впредь один день недели выделяется на обучение экипажей офицерами нацистского руководства… Я определил пятницу для этого.
— Что? Уж нас-то они никак не пропустят!
Старик демонстрирует крайнее отвращение на лице и ругается:
— Очевидно, господствует мнение, что мы нуждаемся в них!
Затем он откашливается — один, два раза — и добавляет:
— Мы должны очистить, кроме того, нашу медсанчасть. Перевезти транспортабельных больных в Париж. Ты примешь транспорт — а именно два автобуса — столько легкораненых мы должны отсюда вывезти… Естественно, не один поедешь — завтра утром отправляется больший конвой. Ты к ним присоединишься. Перегон дьявольски длинен и осуществим только днем…
Голос Старика звучит по-деловому. Посреди этой тирады он пробует откашляться, но ему это не удается. Два автобуса полностью заполненных ранеными провести в Париж? В конвое? Я сразу заволновался: А потом как все будет? Почему Старик так внезапно выдвинул эту мысль? Не скрывается ли что за этим? Почему Старик хочет освободиться от меня именно сейчас?
— Ты передашь раненых в настоящий военный госпиталь, — продолжает Старик. — В какой конкретно, узнаешь у доктора… Но только ты не отмечайся в твоем Издательстве…
И после небольшой паузы:
— Я распоряжусь тебе, так, на всякий случай, выписать приказ на командировку в Берлин… Однако, ты, естественно, возвращаешься сюда через несколько дней.
— С помощью господа Бога и его госпожи Супруги, — произношу в замешательстве.
— Сдашь раненых, а потом поедешь во Fresnes и попытаешься выведать хоть что-нибудь — и в зависимости от ситуации ты либо возвращаешься, либо…
Либо что? размышляю я. Что я как лейтенант смогу выведать сквозь тюремные стены? Разрывные заряды подложить под них, что ли? Как Старик все это себе представляет?
— В любом случае мы должны узнать, где Симона окончательно пребывает. — Старик тут же поправляет себя: —… где она находится. «Пребывать» кажется, ему, пожалуй, неподходящим выражением.
— Пока мы этого не узнаем, мы также не узнаем, куда нам нацелиться.
— Итак, поехать автобусом и просто спросить? Как ты это себе представляешь?
— Попытка не пытка! — бросает Старик кратко и добавляет: — Выезд завтра утром, в пять. На первом перегоне должно быть светло. Минимум двадцать транспортов. По существу, все это уже организовано.
Я так растерялся, что могу лишь пролепетать запинаясь:
— … немного неожиданно все это.
— Ладно. Не забудь уложить свой хлам! — решительно произносит Старик.
Хочет ли он облегчить свою совесть, посылая меня с этим автобусом? Добивается ли он этим двойного эффекта: вытащить меня из Бреста, где уже скоро запахнет жаренным и одновременно сделать хоть что-то для Симоны?
— Может быть, было бы лучше, если бы я тотчас же отправился дальше в Берлин, — говорю наобум.
— Я бы так не делал. Самое лучшее для тебя — это сразу же вернуться сюда — что бы ты там не узнал. Здесь для тебя самое надежное место.
На лице Старика отражается работа его мысли. Внезапно я начал размышлять обо всех слухах за последнее время, о том, чего здесь все ожидают — и очень скоро — потому что Брест из-за своего огромного защищенного рейда является для союзников целью наивысшей важности. Старик должно быть уже давно размышляет о плане, как меня сюда вытащить. Он хочет, чтобы я, безразлично как зацепился за него. Для кого он так старается? Для Симоны? Для себя? Для меня?
— Ты должен очень осторожно прозондировать всю обстановку, — слышу вновь Старика. — Тебе надо что-нибудь придумать… Ты мог бы притвориться, например, что хочешь написать сообщение для роты пропаганды о данных по делу о предателях германской нации — ну, что-то в этом роде. Или еще какие весомые для тебя доводы. Любому другому это сделать было бы довольно затруднительно…
— Париж…, — бормочу рассеянно. Я не могу смотреть в лицо Старику. Поэтому цепляюсь взглядом за плинтус под окном. В моей голове звучат напыщенные строки: «Где расположен Париж? / Париж вот в этом самом месте / Руки по швам! Смирно!/ Нам он подходит!»
Меня так и подмывает спросить Старика о том, как все устроить: Как розыскать Симону без хотя бы самой незначительной протекции в СД или гестапо и имея на рукаве всего лишь одну круговую нашивку? Но вместо этого я только спрашиваю:
— Где должна толпа собраться?