Крепость
Шрифт:
Голос Старика постепенно повышается. В конце концов, он уже орет и при этом сам становится красного цвета, с трудом удерживаясь в кресле. Проходит мучительно долгая минута: Старику нужно время, чтобы утвердить свою версию.
— Так, а теперь катитесь отсюда и еще раз обдумайте все это! — произносит он наконец в полтона. — И еще — заберите с собой эту свою бумажонку, будьте любезны!
Я не решаюсь бросить взгляд ни на боцмана, ни на Старика. Слышу шумное:
— Так точно, господин капитан! — обязательный пристук пяток, стук двери и, наконец, глубокий вздох Старика.
Когда я, наконец, поднимаю взор, Старик сидит, далеко откинувшись назад, напоминая изможденного боксера. Проходит несколько минут, прежде чем он открывает рот:
— Это уже третий раз, когда этот парень пишет подобный донос. Если он теперь и на меня донесет, что я его грязные доносы не передаю, будет дело! А если бы я передал их — что тогда?
Тогда боцмаат Герке скоро стал бы покойником, отвечаю про себя.
— Сейчас все более часто случается, что кто-то на кого-то из своих доносит, — говорит Старик и при этом упирается взглядом в точку находящейся перед ним двери. Он смотрит так, как будто этот квадратный сантиметр деревянной текстуры должен врезаться в его память на всю жизнь.
— Имелась уже подобная история, там почти всех засношали по полной программе…
Старик замолкает и проходит довольно много времени, прежде чем он, откашлявшись, продолжает:
— Тут они хотели главного механика захомутать. Он как раз получил извещение, что его одноквартирный домишко — который он сам построил своими руками в поселке под Кельном — получил прямое попадание бомбы и вся его семья — жена и двое маленьких детей погибли. Он почти полностью спятил. И когда увидел в офицерской столовой, как один из штаба флотилии читает «Фёлькишер Бео; бахтер», тут его нервы сдали, и он заорал: «Проклятая лживая газетенка…» — и тому подобное. А этот из штаба флотилии встал и тут же доложил штюцпунктфельдфебелю базы. А тот сообщил непосредственно военному судье при Командующем подводных лодок Запад.
— То есть по служебной лестнице?
— Так точно. И все это лишь усугубило дело.
— И к чему же все пришло?
— Это была дьявольски трудная история. Чертовски сложно было все разрулить. Дело в том, что если вступаешься за такого человека, то ты сам подвергаешься резким нападкам, когда анализируют чуть не с микроскопом все твои поступки и всю служебную деятельность. Приходится буквально процеживать каждое свое слово.
Речь Старика стала значительно медленнее. Поэтому я лишь тихо спрашиваю:
— А что стало с тем человеком?
— Нам его вернули — и он снова прибыл на свою лодку.
Старик повышает голос и этим вызывает мой следующий вопрос:
— И как дальше?
— Он снова прибыл на свою лодку и пропал вместе с ней. Воздушный налет. Через три дня после выхода в море. Так вот.
Снова молчание. Только через некоторое время Старик говорит:
— Ты должен был собственно знать, что эта моя должность не медом помазана.
Старик говорит с таким натиском, что мне становится не по себе.
— А вот что ты будешь делать в таких обстоятельствах?
Этим вопросом, к которому я не вовсе подготовлен, Старик вводит меня в замешательство: Я даже дышать перестаю.
— Я всего лишь могу попробовать, — он продолжает недовольно глухим голосом, — предотвратить наихудшее — время от времени, во всяком случае.
Я сижу безмолвно и не могу рукой пошевелить. Что это вдруг за исповедание?
— К нашему счастью, ни один моряк не участвовал во всем этом, — бормочет Старик как бы самому себе, и мне нужно время, пока не понимаю, что он снова говорит о покушении.
— Тебя это удивляет что ли? — спрашиваю, наконец.
— Удивляет? — Я бы лучше сказал: Я принимаю это к сведению с удовлетворением.
Узнаю Старика! Он снова все тонко сокрыл: Никто не сможет подумать, что он гнусный мятежник — только пока он сам не выставит себя в таком свете перед своими людьми — и это, если так уж случится, тоже вопреки всем нацистским сводам правил и норм поведения.
— Иногда ты, очевидно, забываешь, что я принимал Присягу. Я привязан к ней, понимаешь ты это или нет…, — произносит теперь Старик вполголоса и при этом смотрит неподвижно вниз.
— Ты ведешь себя так, как будто эта так называемая клятва была принята тобой добровольно, по собственному решению, — отвечаю резко. — Если мне не изменяет память, это были массовые мероприятия. Всех приводили гуртом, как стадо баранов, и все должны были вскинуть свои ласты — по общей команде. Хотел бы я увидеть того, кто там отказался бы… Это же все была одна команда типа «Шагом — марш!» и никакого принесения Присяги!
— Я вижу это несколько иначе, — возражает Старик. — У меня это было по-другому.
— Как же?
— Нас было сорок пять кандидатов в офицеры — в 1931 году. Там у нас были занятия о ценности и значении Присяги — от чего в твоем случае, пожалуй, воздержались, к сожалению…
— Точно. Там все неслось галопом по Европам — сверх быстро. Наконец, я должен был еще окунуться в полное наслаждение от воинских впечатлений. Господа командиры боялись, что наши неприятности могли бы слишком быстро для нас закончиться. Но скажи-ка: Сколько из твоих сорока четырех сослуживцев все же не присягали?
— Присягали все. В конце концов, мы все делали это добровольно. Вместе с тем с принесением Присяги — на нас уже распространялось военно-уголовное законодательство. Поэтому это не было всего лишь пустой болтовней, как ты полагаешь. Все это имело свои последствия…
— Но это значит, что ты не был приведен к Присяге твоему Фюреру?
— Ты что?! В 1934 году я должен был дать новую клятву.
— Вот ты сейчас сказал «должен был дать»…
— Так точно. После смерти Гинденбурга… — Старик задумывается на миг и затем начинает, яростно чеканя каждое слово, по-новому: