Крепость
Шрифт:
Проклятое дерьмо! думаю я при этом. Уже дошло до того, что мне приходится устраивать головомойку давно выросшему из коротких штанишек капитану третьего ранга, чтобы снова привести его на правильный курс. За что мне такое?
— Впрочем, он все же, даже в мыслях не допускает сообщить о Вас, но почему же?
— Так я…
— Если только у Вас нет…
Робель останавливается как вкопанный. Я делаю несколько шагов. Но Робель не движется.
— Чего у меня нет? — спрашивает он ошарашено.
— Уверенности в том, что война проиграна. Вы же все это не всерьез говорили! Иначе, это было бы слишком большая глупость!
Я широко улыбаюсь Робелю, полуобернувшись к нему. В слабом лунном свете могу видеть, что у него широко открыт рот, а верхняя губа так задралась, что видны все его лошадиные зубы. Эти большие зубы особенно отчетливо видны. А еще уши-лопухи: У мужика должно быть мозги совершенно пошли кувырком!
— Этим разговором, я полагаю тема исчерпана. Могу ли я пригласить Вас на бутылочку пива? — спрашиваю ласково.
— Пожалуйста — спасибо — пожалуйста, не теперь…, — заикается Робель. — Я должен собраться и преодолеть весь этот стресс, а потому я больше нуждаюсь в водке — и побольше.
И когда я уходя салютую, Робель запинаясь добавляет:
— Прошу Вас, никому не говорите о нашем разговоре!
Автобус.
Уже смеркается, когда подъезжает автобус. Быстрый взгляд на часы: четыре с небольшим. Автобус полностью забит ранеными. Только рядом с водителем сиденье еще свободно: мое место.
— А мои шмотки? — спрашиваю водителя.
— Я их уже разместил, господин лейтенант.
Мой автомат размещаю между нами. Старик появляется в купальном халате перед своим павильоном. Хочу попрощаться с ним, но он останавливает меня:
— Я прибуду позже на вокзал — на грузовике — чуть позже. Пока все организую…. Это, конечно, потребует времени…
Оберштабсарц подходит ко мне и пробует тут же раззадорить меня:
— Ну, как дела, Аника-воин?
Однако затем быстро переходит на служебный тон:
— Водитель был мной проинформирован, куда идет транспорт. Здесь в конверте адреса нескольких военных госпиталей — на всякий случай, если вас где-то не примут.
Поскольку я пристально, молча, смотрю на него, оберштабсарц добавляет:
— Я не думаю, что что-то пойдет не так. Все более или менее легкораненые. Я их уже наблюдал.
Забираюсь на свое место и повернувшись спиной к ветровому стеклу, говорю в автобус не смотря ни на кого отдельно:
— Доброе утро, парни!
— Доброе утро, господин лейтенант! — возвращается многоголосое эхо. Теперь мне, пожалуй, следует изобразить радость… Все глаза устремлены на меня, о, Господи! И я — в этом случае их Господь…
Пытаюсь смотреть в глаза одному за другим, и действую при этом так, словно хочу подсчитать находящихся в автобусе. Уже после четвертого, пятого ряда сдаюсь. Дальше позади я вижу только лишь белые поплавки голов: Перевязочные бинты, свежие повязки на головах. А еще и повязки из серых платков через грудь — перевязи для рук. Резко пахнет больницей, хотя несколько окон полуоткрыты.
Мне же, пожалуй, не нужно ничего говорить? Или, все же надо сказать пар слов? Но неожиданно для себя начинаю:
— Товарищи! Мы едем в Париж! Поэтому некоторые будут нам завидовать. Мы будем делать по пути небольшие остановки. Я знаю, как вам приходится стискивать зубы от боли… Но уже скоро все закончится! Если у кого-то есть вопросы, то давайте сейчас их решим… Мы едем в конвое, из-за бешенных партизан. Это проще — это значит: большая уверенность для нас. Спецрейс! Да еще в сопровождении. Нам больше пока ничего и не нужно, конечно!
Некоторые судорожно смеются. Я чувствую себя страшно тупым. Поэтому пытаюсь перейти к заключению:
— Сначала мы поедем на вокзал, там собирается конвой. А потом начинается наше путешествие! Ни пуха нам ни пера!
Пока несколько человек пытаются хлопать в ладоши, я обращаюсь к водителю: — Вы знаете дорогу?
— Так точно, господин лейтенант!
— С Богом!
Слава Богу: Водитель производит на меня впечатление приветливого и умелого человека.
— Справимся! — добавляю я, и водитель, всем своим покрасневшим лицом, ухмыляется в подтверждение.
Мы съезжаем с Rue de Siam, а я обдумываю, как организовать поездку в конвое: Надо попытаться получить место для нашего автобуса в конце конвоя. За нами должен ехать, по возможности, только грузовик — для подстраховки и прикрытия сзади… Эти свои мысли высказываю водителю:
— Мы должны попытаться стать в колонне как можно дальше — к корме поближе.
Так как водитель непонимающе косится на меня, я объясняю ему:
— Может так случиться, что нам придется останавливаться чаще, чем другим…
А затем объясняю ему тихо, чтобы не услышали сидящие за нами, мой настоящий план:
— Если придется горячо, мы становимся независимыми… Я не уверен в неуязвимости нашей колонны.
— Вы правы, господин лейтенант, — отвечает водитель и смотрит на меня благодарным взглядом.
Когда прибываем на вокзал, конвой уже собрался на площади перед ним, в целом добрых два десятка транспортов. Солдаты охраны сидят на своих грузовиках как «спартаковцы» с высокоподнятыми на плечах карабинами. На кабинах, между мешков с песком, укреплены пулеметы: Не хватает лишь пары трепещущих на ветру красных знамен… Давненько не бывал я на этой привокзальной площади. Толстые стволы безжалостно обезглавленных платанов выглядят так, как будто их разрисовали в тот же маскировочный цвет, что и грузовики. Этот вокзал олицетворяет собой идеал всего печального вокзального бытия: покрытый черной сажей, грязный, с оспинами выщербленной осколками бомб мостовой. Часы над главным входом, вероятно, стоят уже испокон века. Ветер носит грязь и пыль из воронок от бомб и руин, лежащих выше по склону. Прежде чем осознаю это, чувствую на зубах мелкий песок. Группы вояк, со своими перевязанными картонными чемоданами и коробками, лежащими в нагромождении тут и там на мостовой, пирамиды винтовок, несколько жестикулирующих и орущих унтер-офицеров — все это создает странное настроение: Полевой бивак в утренний час. Тут я обнаруживаю тучного капитана в бритвенно-остро отглаженных бриджах, который размахивает обеими руками в воздухе, напоминая шамана дикарей.